Еще Малфриду напугало, что Добрыня решил отправиться к Кощею. Да, Добрыня привык поступать по-своему и, чего уж там говорить, многого сумел достигнуть. Что ему стоит однажды откликнуться на зов Темного властелина, дабы испытать свою удачу и попробовать настоять на своем? Но Малфрида не хотела потерять сына, какого только приобрела. Что ей тогда останется, если он погибнет? Существовать дальше среди духов да похотливо тешиться со случайными полюбовниками? Жить в вечном страхе навсегда стать чудищем? Нет, уж лучше и впрямь решиться да помочь сыну. И если выйдет у них… Может, тогда она сумеет вернуться к нормальной жизни, вновь станет по-настоящему переживать и радоваться, строить планы… а не только влачить жалкое безвременное существование, лишенное всякого интереса и трепета. Да и не настолько она плохая мать, чтобы позволить Добрыне оказаться беспомощным против сил Кощея.
Вот потому-то, обсудив все с чужим, но ставшим таким важным для нее сыном, Малфрида засадила его за дело, а сама… исчезла, как всегда.
Добрыню это не волновало. Главное, что матушка оказалась толковой и дала ему нешуточную надежду на победу. Хотя и напугала. Признаться в том, насколько он оторопел от всего рассказанного Малфридой, Добрыня мог только себе. Потому и сидел день, второй, третий, молчал да плел из пеньки и кожаных ремней сбрую для самого Ящера.
Сава молился. Добрыня ему не мешал: пусть разгонит нелюдей, чтобы не суетились, не мешали работать. Им лишь бы проказничать: то уже готовую веревку для сбруи запутают лешие, то погрызут острыми зубами в мякоть. Духам проказа, а человеку все дело насмарку. Но едва Сава начинал читать молитвы, как они все вмиг рассеивались. Добрыня попробовал так же, но без должного усердия, отвлекался, и нелюди лишь скалились неподалеку, однако не исчезали. А вот от слов Савы… Посадник даже завидовал непреклонной убежденности его веры. Не зря этого парня сам епископ рукоположил. Сава как будто лицом светлел, когда начинал читать молитву. Кажется, и дня не мог прожить, чтобы не обратиться к Всевышнему. И, похоже, не без ответа, учитывая, что нежить исчезала. Зато птицы стали вести себя как в обычном мире: кукушки куковали, соловьи выдавали свои последние к лету трели, иволга кричала, сороки стрекотали. Пару раз к озерцу забредали олени, смотрели из чащи. И это были самые обычные олени, никакие самоцветы не оставались там, где они пробегали. Мир яви подступал к нави, теснил ее. Человеку от этого только спокойнее становилось. Работай себе, не опасаясь, что кто-то расшалится и все дело испортит.
Сава садился рядом, помогал плести.
– Думаешь, это удержит нас на спине чудища?
– Я что, часто седлал чудовищ? – усмехнулся посадник. – Мне Малфрида сказала, что надо делать, вот и стараюсь, как какой-то смерд.
И впрямь, что он только о работе думает? Ему бы размяться, силой поиграть, вспомнить, чему на дружинном подворье обучался. Вот и откладывал работу, звал Саву, наседал на него то с колом, то с дубиной, то врукопашную боролись. Сава силой не был обижен, порой валил прославленного воеводу. А вот в ловкости и смекалке в бою явно уступал. Добрыне даже пришлось подучить его.
– Знал бы, что ты так прост в поединках, не позволил бы тебе рындой при князе состоять.
– Я давно уже не рында. Я человек Бога.
– Так уж и давно. До похода на Корсунь ты о служении церкви и не думал, а щеголял пластинчатым панцирем, хвост конский на маковку шлема прилаживал. Я ведь видел тебя, помню.
Сава отмалчивался. Оно и понятно: сколько раз судьба парня менялась. То сын рыбака у вятичей, то полюбовник чародейки, то пленник у степняков, то в ратях бился, пока Владимир его не приметил да к себе не приблизил. Ну а потом они вошли в Корсунь, и мир парня снова изменился. Кого из русичей тогда не поразили храмы Корсуня, служба с многоголосым пением, разговоры о Боге Отце, который не требует жертв, а учит жить в мире и согласии? Молодежь особенно падка на все новое. А вот Добрыня происходящее воспринимал спокойно. Вера всегда была где-то в его душе, но он таил ее в себе, как бесценный дар, как свою сокровенную тайну. Да и дела мирские отвлекали. Шутка ли, всю Русь они с Владимиром меняли, надо было людей подготовить к переменам, власть укреплять, державу делать. И вот отошел он от всего этого, сидит в чащах, плетет петли да узлы завязывает. А что там на Руси делается?
На душе становилось неспокойно.
– Сава, как думаешь, сможет ли поладить с людьми грек Иоаким? Не увлечется ли властью над душами? А как, интересно, Путята справляется? Воевода-то он толковый, однако с народом полюбовно ладить не приучен. Что, если превысит власть и вызовет новые волнения? Ох, тошно мне. Тревожно. Был бы я в Новгороде, знал бы, как поступить. А тут… Но ничего, поставленный мной посадником Воробей сын Стоянов парень толковый, да и Новгород хорошо чувствует. Слышь, что говорю? Не столько знает, сколько чувствует. Как свой своего. Так что справятся они и без меня… Если не вернусь. Вот только сына жалко. Так мало мы с ним побыли, а столько еще хотелось ему поведать, рассказать, научить.
– Ты раньше времени себя не хорони, посадник, – положил ему руку на плечо Сава. – Все по Божьей воле свершается, и птенец из гнезда без его решения не выпадет.
– Да только там, куда мы отправимся…
Добрыня не договорил. Там, куда они отправляются, колдовство такое сильное, что неизвестно – доходят ли оттуда мольбы до Всевышнего? И Добрыне становилось страшно, неуютно. Да только вида не показывал, работал молча и рьяно. Не хватало еще выказать при Саве, что великий советник князя Владимира трусит… К тому же умирать он еще не надумал. Так что поборется… сколько сил хватит.
В один из дней к избушке у озерца пришла Малфрида. Да не одна, а притащила с собой Жишигу. Добрыня человеческой душе даже обрадовался. Похлопывал волхва по плечам, помогал с тюками. Ведь Жишига был весь увешан мешками и тюками. Чего в них только не было: выделанные козьи и заячьи перегибы, шапки, онучи из добротной телячьей шкуры, а еще свертки с вкусно пахнущим копченым мясом, сушеные ягоды для отваров, сухари и злаки. А еще Жишига притащил им с Савой доспехи. Правда, странные, Добрыня таких отродясь не видывал. Где, в каких схронах они залежались у вятичей? Сплошная вываренная кожа да копытные панцири. Весь панцирь был из нашитых внахлест пластин, выточенных из копытной кости, наденешь – со стороны похоже на птичье оперение. А каковы на прочность? Добрыня рассказы о таких слышал, но проверить их в бою не довелось. И он все больше раздумывал о том, что Малфрида сказала: есть, мол, и кольчуга проклепанная самой живой водой, и шелом ясно-зерцало. Не говоря уже о мече-кладенце. В мешках же Жишиги даже ножей из болотной руды не было. Малфрида пояснила, что с кованым железом в навь не попадешь.
Жишига все крутился рядом, не уходил. Был бодр и прыток, как всегда после живой воды. Лопотал свои заклинания, подскакивал, порой и вопросы всякие задавал: дескать, они что, духами сделались? Как же они живут в нави?
– Может, ушлешь его? – не вытерпев, обратился к ведьме Добрыня. – Вертится тут, донимает. Какой прок от него?
