– Оставь-ка парня, – прозвучал рядом спокойный, но властный голос Добрыни. – Это я велел ему привести нас за шлемом.
Сава, еще не совсем придя в себя, смотрел на Добрыню как на некоего сказочного витязя, ибо он сиял, от него исходил свет. И лишь через мгновение священник понял, что на голове посадника и впрямь сверкает высокий островерхий шлем. А дух, увидев его, вдруг запричитал, завыл, застонал.
– Да не сокрушайся ты так! – почти миролюбиво заметил ему Добрыня. – Ну не сохранил ты чудо это, как было велено. Но ведь и на сильного найдется сильнейший, а тебя к тому же отвлекли. А теперь, если желаешь, иди на меня. Поборемся.
Однако дух, похоже, больше не желал сражаться. Он успокоился, истончился и исчез… Добрыня был готов поклясться, что дух даже с охотой убрался от этой суеты в свой камень, где его снова ждет вечный покой.
Добрыня что-то говорил плачущему Даа, утешал. Потом приблизился к Саве, спрашивал, мол, как он, сможет ли идти? Сава просипел передавленным горлом, дескать, хорошо посаднику такие вопросы задавать, когда он сам вон как облачился и в какой-то норе отсиживался, пока они с этим тале…
– Поверь, святоша, не так-то сладко мне было в той норе, – со вздохом ответил Добрыня. – У вас тут веселуха была, а уж как мне из-под земли было выбираться, когда все содрогалось… В какой-то миг показалось, что навеки меня засосет в себя мать Сыра Земля. Еле выкарабкался. Эй, а Малфрида где?
Ведьма сидела пригорюнившись над тем, что осталось от Жишиги.
– И по кусочку не соберешь ведь… – тихо молвила.
Да, смотреть на то, что осталось от волхва после того, как его раздавила ступня великана тале, было страшно – сплошное размазанное месиво. И теперь Малфрида лишилась не только верного спутника, но и того, кто мог бы стать для нее жертвой в очередной раз. Ну не христиан же ей резать, каких потом никакая живая вода не поднимет. И ведьма даже заплакала… но вдруг замерла, вздрогнула, будто ее стегнули кнутом, и стала озираться по сторонам, прислушиваться.
– За нами кто-то следит.
– Конечно следит, – согласился Добрыня. – Сама же говорила, что, когда ты колдуешь, Кощей тебя может видеть.
– Нет, это там, снизу, от озера. Совсем близко.
Она хотела подойти, но оступилась, потому что земля вновь содрогнулась. Вновь послышались глухие удары и рев.
Великан тале взбирался из долины наверх по горному отрогу. Миг – и над обрывом показалась его голова с оскаленным ртом, мощные плечи.
– А вот и посмотрим, на что этот шлем-зерцало годится! – почти весело воскликнул Добрыня и, перехватив свое копье с острым камнем на конце, шагнул навстречу показавшемуся великану.
Посадник тоже понял, что если что-то и уязвимо у каменного великана, так это только глаза. Потому и целил, и попал мастерски. Однако столь меткое попадание посадника будто и не заинтересовало тале. Ну зачернел немного каменный дикий глаз великана, ну заревел он громогласно, так что уши заложило. Добрыня стоял перед ним в своем сверкающем шлеме, смотрел и, казалось, чего-то выжидал. И дождался: тале, уже почти взобравшись на край утеса, замахнулся на него огромным сжатым кулаком.
Почудилось, что сейчас кулак размозжит в пыль неподвижного Добрыню… Но отсвет сверкающего шлема будто послал навстречу луч, а по сути отбил удар отражением. И сила удара, вместо того чтобы поразить посадника, обрушилась на голову самого великана. Того словно откинуло, и он вновь стал валиться в бездну. Но не свалился, удержался за край. Добрыня же только хохотал, ругался да еще обзывал тупого каменного тале такими словами, что и на торгу в Новгороде постыдились бы такое произносить. Тале ничего не понимал, но дерзость в голосе противника услышал, опять замахнулся – и вновь покатился вниз, получив свой же ответный удар, отраженный от зерцала на шлеме.
– Вот так и забьешь сам себя, чучело каменное!.. – смеялся Добрыня.
И вдруг услышал рядом голос Малфриды:
– Зря надеешься, Добрынюшка. Каменный от камня не пострадает – они одна сила, потому ты до следующей зимы так развлекаться будешь. А теперь посторонись. Дай этому чудищу подобраться поближе и получить от меня гостинец.
Добрыня был озадачен, но отступил. Смотрел на стоявшую на самой кромке обрыва Малфриду, слышал, как каменный вновь карабкается по скалам – легко, будто и не весил невесть сколько. И когда сильная трехпалая лапа тале схватилась за край плато, когда оскаленная чудовищная морда показалась на уровне стоявшей перед ним темноволосой женщины, ведьма просто брызнула ему в морду розоватой живой водой.
Чудище замерло, вращая глазами, складки его каменной морды зашевелились, как ожившие, показалось даже, что в его безумных каменных глазах мелькнуло нечто похожее на удивление. Огромная пасть открылась в попытке издать некий звук.
– А теперь глотни! – выкрикнула Малфрида и бросила в открытую пасть склянку голубой мертвой воды.
Великан падал со страшным грохотом, разбивался, раскалывался на куски, раскатился валунами по берегам бирюзового озера. Один кусок даже упал в воду, послав по ней волну. Эхо от грохота долго летело под тяжелыми тучами, где-то в лесах взвились с карканьем стаи ворон. И лишь когда все стихло, Добрыня перевел дух. Подошел к по-прежнему слабому Саве, помог подняться. Увидел и Даа, который сидел в стороне, свесив голову. Свой остроухий колпак где-то потерял, и оказалось, что волосы у него светлые-светлые, почти белые.
И тут Малфрида произнесла:
– Я же говорила, там кто-то есть. – И она указала в сторону зеленого озера. – Чувствовала, что за нами наблюдают.
Добрыня посмотрел, но ничего не заметил. А Малфрида вдруг заволновалась, подскочила, перевернулась в воздухе и полетела вниз темной каркающей вороной.
Ладно, эта разберется, что там и к чему. Сам же Добрыня присел на камень, обнажил голову и впервые рассмотрел шлем-зерцало. Вот оно какое, это чудо чудное, диво дивное! А и впрямь хорош! Вроде как островерхий шишак, но заметно отличный от тех, какие ковали на Руси или привозили с востока. Малфрида уверяла, что металл в этом краю не действует, не попадает сюда. А что же это тогда, как не металл? Серебристый, матово гладкий, ни единого узора по нему, ни следов чеканки, только на наносной стрелке, спускающейся с обода, выгравированы какие-то знаки. И прямо над этим наносником поднималась на уровне лба блестящая, отражающая все пластина золотистого цвета. Сейчас Добрыня мог и себя увидеть в этом отражении не хуже, чем в отполированном зеркале из тех, что привозили из Царьграда. И такой он был растрепанный, со следами грязи на лице, что даже вспомнил с содроганием, как его засыпало комьями земли в той норе, откуда он все же вытащил сверкающий шлем-зерцало. Еле выбрался. Но ради этой цацки отражающей стоило так рискнуть!
Вдруг Добрыня замер, задержал дыхание: при повороте шлема он заметил в отражении еще кого-то, стоявшего неподалеку. Не Сава это, не Даа…
Добрыня быстро вгляделся в отраженный образ, стараясь не подать виду, что заметил. Да, некто стоял за ним, вроде молодец незнакомый, в меховой безрукавке, в рубахе, какие и на Руси носят, с вышивкой… Но и вышивка, и рубаха были обтрепаны, словно носил их незнакомец уже не один десяток лет. А так собой был даже ничего – статный, пригожий, с ниспадающими на плечи гладкими волосами. Вот только глаза у него… Добрыня ощутил, как озноб по телу прошел и, не выдержав, оглянулся. Да, таких очей он ни у кого не видел: в них не было белков и они казались темными дырами на бледном неподвижном лице. Такая бледность бывает у тех, кто давно не видел света и не грелся под лучами солнца.
