Лиза. Ты, Яков, не один?
Балакирев. У нас два тела, а душа одна.
Лиза. А сколько ног?
Балакирев. Четыре.
Человеческими чертами награждаются главные положительные герои – Балакирев и Васильев. Все остальные персонажи пьесы, за исключением второстепенных (корчмарка, лекарь, паж, драгуны и т.п.), женщин (жена Балакирева, Лиза) и царя (Пётр I), – существа подчёркнуто «двуногие». И один лишь принц – тонконогий, что само по себе характеризует его как нерешительного, уступчивого, меланхоличного, – не отрицательный герой, но и не положительный.
Пьеса получилась настолько удачной, что её ставят и издают в Москве. Правда, издают преждевременно. С киевских гастролей Никритиной Мариенгоф пишет 18 июля 1939 года письмо Эйхенбауму:
«Я до сегодняшнего дня вовсю работал “Балакирева”. Вчера мой режиссёр уехал в Ленинград с окончательным, как будто, вариантом пьесы. Послал с ним экземпляр в издательство “Искусство”. Хочу, чтобы они, во что бы то ни стало, печатали последнюю редакцию. Она крупнее, весомей. Поднажмите, дорогие, в случае чего».
В издательстве «Искусство» уже готова поднажать Зоя Никитина. Кажется, что всё готово к печати. И действительно, книга выходит. Скорость даже по нынешним временам необыкновенная.
23 июля Мариенгоф пишет Эйхенбауму из Минска:
«Милый Борушок с супругой!
Обещал Вам написать завтра, а пишу, кажется, через неделю. Аллах ведает, почему так получилось. Простите за напрасные хлопоты: в г. Пушкин мы не приедем, а приедем уж прямо к Вам в город Петра-Ленина-Эйхенбаума-Козакова-то бишь-Михуила Ибсена.
<…>
Борушок, я тут, вдруг! третьего дня получил поздравление с выходом “Балакирева” от……… Чагина!!! Что в миру делается: бедная Франция, бедный Мариенгоф. Неужели я написал такую плохую вещь, что меня начинают приобщать к лику Тихоновых-Слонимских-Асеевых и прочих Гитовичей? Может, ещё на щит поднимать будут?
Словом, я перепугался не на шутку, но не столько “щита”, у меня звезда другая, как-нибудь уже с него спрыгну, если вовремя в шею не дадут, – сколько того, что “Балакирев” действительно вышел.
А где же гранки? Корректура?
Я, Боренька, в Минске ещё с полдюжинки новых сцен написал. А сколько старого похерил! Мне уж тот вариант, который послал в “Искусство” из Киева с режиссёром, кажется паршивым.
Что же предпринять? Как быть? Борушок, ты старый литературный волк – пособи».
На руках у Анатолия Борисовича новые главы, новые сцены, поправки – а книга уже издана. Ничего не поделать – придётся ждать до переиздания. Скажем сразу, что ждать пришлось очень долго: лишь в 1959 году появится новый вариант «Шута Балакирева» под одной обложкой с пьесой «Рождение поэта», посвящённой М.Ю. Лермонтову.
А между тем ЛБДТ приехал в Москву, и в письме другу Козакову Мариенгоф почти ёрничает, докладывая обстановку:
«Хуильчик, мой дорогой! (ласкательное теперь твоё навеки) и бывшая картинка! (надеюсь)
Семейство моё в Клину, а я деловой человек из гостиницы
“Москва” – сегодня этот деловой человек тоже едет в Клин, а потом этот деловой человек едет с семейством по Московскому Метро, потом опять же этот деловой человек едет с сыном в Коктебель, а потом опять же в Клин… Словом, дела, дела, дела.
И несмотря на эту мою деловитость (все, Хуильчик, твои словеса по этому поводу я уже слышу на расстоянии 600 километров), как будто делишки двигаются.
Пьесу мою рассылает в “обязательном” порядке по всей провинции Отдел распространения и по Москве с рекомендацией Управление Московских театров (т.е. Гринберг, которому она очень пришлась по душе). Результаты будут или не будут, но я, ей-богу, сделал всё, что полагается делать человеку дела.
Как видишь, теперь это слово у меня повторяется через каждое три.
Я никого ещё так в жизни не боялся и ни перед кем так не отчитывался, как перед тобой, милый мой Хуил Эммахуилович!
Москва это “сон утешительный”. Хотель в Охотном Ряду, кафе “Птичий полёт” (15 этаж), звон бокалов, три раза в день горячий душ, каждый день два свежих полотенца, из которых одно махровое… Ах, всё здесь махровое!.. Моей Королеве предлагают ангажемент в Махровом театре, где идут твои “Чекисты”, а я не смею уговаривать принять сие лестное предложение, хотя безумно хочется жить в третьем Риме и столице Мира».
Наконец, пьеса дошла до постановки на театральной сцене. В январе 1941 года в театре им. Моссовета под режиссурой Завадского идёт «Шут Балакирев»
397. Мариенгоф об этом скромно пишет Эйхенбауму:
«Эйхоньки! Милые! Любимые!
Простите, про “Балакирева” писать ничего не буду – быть Веней Кавериным…
“Невмоготу мне это, Марья, Невмоготу”…
(Цитата из одного бессмертного произведения)
398.
Вот, пускай меня теперь Веня перещеголяет.
24-25-го полечу к Нюхе. А до этого… через день премьеры, на которые обязан ходить, как на службу. Видишь, Борушок, и у меня теперь свой Пушкинский дом на шее сидит».
Успех спектакля был поразительным. Мариенгоф не верит своему счастью. Похоже, всё налаживается. К нашему герою возвращается былая слава.
Новая опера
Случилось в 1941 году ещё одно событие, ставшее важной вехой на творческом пути Мариенгофа. Вместе с Дмитрием Шостаковичем он работает над оперой «Катюша Маслова» по роману «Воскресение» Толстого. Приведём небольшой отрывок из либретто.
Нехлюдов (один). Какая удивительная случайность! Ведь надо же, чтоб это дело пришлось именно на мою сессию, чтобы я нигде не встречал её десять лет, встретил здесь её, на скамье подсудимых, проституткой, с припухшими веками, в арестантском халате, между двух жандармов с оголёнными шашками. Какой ужас!.. ужас… ужас… И всё же это она, она, та самая Катюша, которая, в белом платьице с голубым пояском, в светло-христово воскресение так невинно смотрела на меня своими ярко-чёрными сияющими восторгом глазами… И я, влюблённый в неё, просто не мог представить себе, как это все, все кругом не видят, не понимают, что она, Катюша, прекрасней и лучше всего…
