(По лестнице спускается председательствующий.)
Нехлюдов. Господин председатель, могу я поговорить с вами о деле, которое сейчас решилось? Я – присяжный.
Председатель. Да, как же, имею честь знать, князь Нехлюдов? Очень приятно, мы уже встречались. Чем могу служить?
Нехлюдов. Мы сегодня осудили женщину в каторжные работы. Мы судили невинную. Меня это мучает.
Председатель. Понимаю, понимаю, князь. Но суд постановил решение, как полагается, на основании ответов данных вами же, господами присяжными заседателями.
Нехлюдов. Да, да… но разве нельзя исправить ошибку. Я бы желал кассировать дело и перенести его в высшую инстанцию.
Председатель. В сенат? Ну что ж, надо обратиться вам к хорошему адвокату. Он вам всегда найдёт повод к кассации. Мой почтение. Если могу чем служить, добро пожаловать, я живу на Дворянской, дом Дворникова. Мой почтение, князь. (Уходит.)
Нехлюдов (один). Боже мой, боже мой, как же загладить мне грех свой перед Катюшей? Нельзя же оставить так! Нельзя же бросить женщину, которую я любил… Нет, этого мало, надо заплатить адвокату деньги и загладить вину свою деньгами. Ах, какая гадость! Ведь я соблазнитель её! Я, я толкнул её в эту страшную жизнь! Только распутник, мерзавец и негодяй мог это сделать. И я тот мерзавец и негодяй. И я же судил её!.. Какая ложь!.. Ложь, ложь, кругом ложь!.. Нет, я разорву её эту ложь. Я признаю всё и всем скажу правду и сделаю правду. Скажу Катюше, что я виноват перед ней и сделаю всё, что в силах, что могу, для облегчения её судьбы. Да, я вижу её и буду просить её о прощении. Буду просить, как дети просят… Господи, помоги мне!..
Наконец-то Анатолию Борисовичу представился шанс воплотить свою любовь к солнцу русской прозы. Ленинградский театр им. С.М. Кирова (Мариинский театр) предложил двум «самым обыкновенным гениям» поработать для вечности.
Театр им. Кирова уже готов был распахнуть двери для премьеры, но пришла короткая телеграмма: «“Катюшу Маслову” запретить».
Удача вновь отвернулась от Мариенгофа.
Сначала либретто одобрили. Сохранился протокол политредактора Главреперткома А.А. Иконникова:
«Сюжетная линия, рисующая трагедию Катюши Масловой, представлена в либретто достаточно убедительно. Отклонение от романа в последовательности событий и незначительное изменение в тексте (по сравнению с оригиналом) не нарушает идеи и характеристик действующих лиц. Разрешить к работе.
После окончания оперы композитором клавир подлежит рассмотрению в Главреперткоме».
399
Однако заключение Главного управления репертуарной комиссии (ГУРК): «Запретить». Уполномоченный ГУРК по предприятиям союзного подчинения в г. Ленинграде Н.Канин объяснил это довольно просто:
«Либретто Мариенгофа “Катюша Маслова” (по роману “Воскресение” Л.Толстого) вызывает самые резкие возражения. Автор даже и не пытался перенести в либретто широкое полотно общественной жизни и быта всех социальных групп русского общества 80-90-х годов, каким является роман Л.Толстого, и свёл всё содержание будущей оперы к отдельным эпизодам из узко-личной биографии Масловой.
Сцены обольщения Катюши, отравления Смелькова и в публичном доме приобрели поэтому самодовлеющее значение, и обличительный смысл произведения Толстого исчез. Вообще говоря, жизнь Катюши Масловой, вырванная из показанной Толстым системы общественных отношений царской России, вряд ли заслуживает внимания как тема для советского оперного произведения. Едва ли целесообразно направлять в сторону подобной темы и творчество Шостаковича.
Считаю необходимым либретто запретить».
400
То есть Мариенгоф не стал посягать на текст Толстого, не отобразил социально-политических настроений народа. Словом, художественный материал, претендующий на бессмертие, оказался ненужным. Шостакович, по-видимому, даже не успел приступить к работе, или же его наброски на данный момент не найдены. Пострадал, получается, один Мариенгоф.
Ашхабад
Никритина между тем собирается на гастроли в Ашхабад. Мариенгоф живёт в Москве у Агнии Барто, но должен бросить всё и вылететь ближайшим рейсом в далёкий южный город.
Поездка выдалась короткой: неделя – полторы. Из столицы Туркменистана Мариенгоф рапортует друзьям, высылая фотографии:
«Эйхочки! Миленькие! Если бы Вы знали, как худо быть шницелями по-ашхабадски, то есть нами. Взгляните на верблюдов, какие у них трагические шеи и какие грустные глаза – это жара.
Не верьте тому, что Нюха смеётся. Это ещё одна роль. Вообще на этой карточке все играют, кроме верблюдов и ишака. Туркменам с их баранами на головах тоже очень жарко. Но они целый день пьют зелёный чай, а мы содовую воду. Мы дикари в этой стране».
И ещё одно письмо – от 14 июня 1941 года:
«Эйхиньки! Эйхочки! А-у-у-у…
Второй день мы дышим – второй день у нас в тени 29 градусов, на вашем северном языке это примерно… ну, словом, когда Раечка закладывает уши ватой и надевает шерстяные рейтузы, а Боря ходит голубым ангелом.
Вообще, ашхабадцы говорят, что они не запомнят такого холодного лета, такого неба – покрытого тучами, такого дождливого июня… Сначала мы думали, что они над нами издеваются, ан нет: дождь действительно был один раз, но и после него и во время него было как на самой верхней полке в нашей, Боря, с тобой нижегородско-воронежской бане, в парилке, где наши с тобой истинно-русские предки хлестали себя берёзовым веником по задницам.
Худо ещё то, что ночь в этой Средней Азии ничем не отличается от дня, и добро бы ещё какой-нибудь экзот был, а то город, что тебе большая, асфальтовая, вымытая и зелёная Феодосия: такие же белые домишки, такие же улочки, такие же горы: Груди Мадам Бродской, фигадачи и святые… Ну, и верблюды, и ишаки, и туркмены в бараньих папахах, но почему-то они без донышка, то есть милое средне-азиатское солнышко жарит им в затылки, как хочет.
Жрать тут не хочется. Водку пить тоже. Сплошная экономия. Разговаривают актёры и актрисы много, но исключительно на одну тему: об еб.. . Ты, Боря, текстовед, – и, вероятно, эти таинственные две точки расшифруешь. Наш миленький Михуильчик плавал бы в этих разговорах, как золотая рыбка, блеща своим остроумием. Играют актёры и актрисы в открытом театре, справа и слева от них ещё громче, а потому и убедительней играют два духовых оркестра… А слева и справа от духовых оркестров ещё громче орут паровозы… Ах, как в этой атмосфере приятно вдыхать аромат “Вишнёвого сада”!
Через три дня мы уезжаем в Баку. Пишите: Интурист (гостиница) – нам. Путь лежит через Красноводск и мутный Каспий. Говорят, что в Баку есть лимоны и ванны в номерах. Это уже кое-что. А счастья, вообще, нет на земле. Так что, в сущности, я не огорчён Ашхабадом и не очень радуюсь встрече с Баку. А вот вас, наших дорогих, повидать хочется».
