И он обиделся на меня, как избалованная дамочка.
– Ах, мамочка-мама, какая идиотская эпиграмма, – сказал он. – Передайте, Нюша, это своему пииту».
420
Вскоре артист и поэт, конечно, помирились.
В 1928 году он, как и Никритина, ушёл от Таирова и перебрался в Ленинград – в Театр музыкальной комедии. И в 1942 году, будучи ленинградцем, вместе с театром тоже был эвакуирован в Киров.
В «Моём веке…» Мариенгоф вспоминал о встрече поезда с театралами:
«Мы с Нюшей встречали их на вокзале. Все артисты выходили из вагонов сами. Серые, как тени. Пиджаки висели на их плечах, как на слишком маленьких вешалках. Но всё-таки, повторяю, все выходили из вагонов сами. А Церетелли, одного Церетели, вынесли на носилках. Он уже не мог ходить. Он лежал на спине, подложив правую руку под голову, а изо рта у него торчал кусок бутерброда с варёной колбасой. Это было очень страшно».
Глава четырнадцатая
«После этого…»
Возвращение в Ленинград
Собственно, «эвако-жизнь» продлилась недолго: с июня 1941-го по март 1943 года. Да и то были большие перерывы и поездки по городам и весям. После коренного перелома в ходе войны Мариенгоф повеселел.
26 февраля 1943 года Мариенгоф писал из Москвы Евгению Шварцу в Киров. Говорил, что собирается возвращаться в Ленинград:
«Телеграмму твою, Женя, и письмо я получил одновременно 23 февраля. До этого я звонил по твоим делам в Управление по охране [авторских прав] просил Нат. Ник. (Лесин был в командировке) “подсчитать тебя” и выслать тебе деньги в Киров. Мне было сказано: “Есть!”. 23-го опять звонил, разговаривал с Гришей и Нат. Ник. Тебе 15 тысяч выслали 29 января. Конечно, ты их давным-давно уже получил. Остальное, что у тебя имеется на “конторском”, обещали подсчитать и тоже отправить. Так что ты сейчас, вероятно, самый богатый человек в г. Кирове, мажешь хлеб маслом, сырку накладываешь шпик, а ещё сверху на палец мёду. Кушай, дорогой, и поправляйся. А я на будущей неделе отправлюсь на поправку в Ленинград. Только вчера с большим трудом получил пропуск. В это тихое и счастливое местечко меня никак не хотела милиция пускать. Мне кажется, что было бы, конечно, немножечко остроумней приехать в Москву, в “Москву” к Нюшке. Но что делать, ещё все ходим под Рудником. Сейчас пытался в запас накупаться в горячей ванне, навыписаться, наговориться, надружиться и пр.
Спустя месяц (25 марта 1943 года) Мариенгоф отчитывается уже Эйхенбауму:
«Пишу вам из Ленинграда. Прилетел 5-го из Москвы. Живём с Нюхой пока в “Астории”, но собираемся перебираться в славную кухоньку с альковом на Бородинской к Радину. По кухонькам здесь расселилось большинство актёров, близко от театра, печурка, получается, военный комфорт. Кто относится к шуму равнодушно, тому жить в Петровском Парадизе не худо. Мы с мадамочкой не жалуемся. Только вот друзей не осталось, только дома, да улицы, да набережные, да лирика ленинградских туманов. Нюшка много занята, я тоже работаю над большой вещью. Изредка грешу для собственного удовольствия стишками. А почитать-то их кому?»
В апреле вновь приезжает в Москву. Видится с Бриками и Кручёных. У Кручёных в архиве сохранилось несколько записок Мариенгофа
422, где Анатолий Борисович рассказывает о своих творческих подвигах во время войны:
«19-VI-42.
<…>
Июль-август 1941 – Ленинград. Каждый день новая баллада о войне на радио. 28 августа эвакуируюсь с Большим Драматическим театром в Киров (Вятка). Там – две поэмы (ничего себе – “Зоя-Таня” и “Лобзов”) и одна плохая пьеса
“Власть Тьмы” (об этих фруктах в Ясной Поляне). Середина мая – 1942 – в Москве: на совещании всесоюзном драматургов. 25-го обратно в Киров на недельку. Оттуда в Севастополь. А потом – писать “Севастополь” в стихах для театра».
«21-V-42. Москва
Последняя книга “Пять баллад” в Кирове. А.М.»
«“Наша девушка” – маленькая пьесушка (не бог весть какая) премирована, издаётся тиражом 100 000 (“Молодая гвардия”). 4/11-43 г. Москва, столовка Союза писателей».
«Севастополь» в стихах так и не появился – ни в одном архиве нет и намёка на подобный текст. Зато позже появится большая пьеса о послевоенном Крыме.
В очередном письме Эйхенбауму Анатолий Борисович рассказывает о доме на Малой Конюшенной:
«Дом Ваш стоит. Несколько дыр в нём от артобстрела, конечно, имеется, но это по ленинградскому счёту не в счёт. Улицы стали пошумней, но народ свой что-то медлит. А хотелось бы – Вас, Мишу, Дмитрия Дмитриевича. Вчера приехала его жена на разведку. Вероятно, будут жить на два города. Надо ведь Шостаковича в Ленинград!.. Пусть всё-таки по нашим улицам ходит “Самый обыкновенный гений”!.. Мы с Нюхой чертовски много работаем. До одури. И слава тебе господи. Кончаю пьесу (хорошую, Боря!.. вот хвастает этот Мариенгоф!..)».
А пока Эйхенбаумы думают, возвращаться в Ленинград или нет, Никритина и Мариенгоф перебираются на Бородинскую улицу, дом 13 – уже окончательно. Продают квартиру на Кирочной и покупают квартирку на Бородинской.
«Что говорить – конечно, будет в Ленинграде нам, в нашей квартире, среди наших вещей, среди прошлого, в темноте воспоминаний – нелегко. И нам с Нюхой по сей день ещё нелегко. От этого не уйдёшь. Хотя со своей улицы и из своей квартиры мы сбежали окончательно на Бородинскую (д.13, кв. 25). И Вам нужно это сделать».
К тому же местоположение нового дома очень удобно: в полутора минутах ходьбы место работы Никритиной – БДТ. В семье происходит пополнение – в их доме появляется юная Нина Ольхина.
Каким ветром её забросило на Бородинку? В войну, а то и до войны Ольхина осталась сиротой, пережила блокаду. В 1944 году талантливая девушка поступила в студию при БДТ, посещала мастерскую Ольги Георгиевны Казико, приятельницы Никритиной, вместе с которой Анна Борисовна отыграла не один сезон. Первой настоящей ролью Ольхиной в БДТ стала Лариса Огудалова. Много лет спустя она вспоминала, что Анна Борисовна «в “Бесприданнице” играла мать Ларисы, и в жизни она стала как бы второй матерью для Ольхиной»
423. А приёмным отцом, как шушукались в ленинградской богеме, – Анатолий Борисович.
