Как в это время выглядит Мариенгоф, можно понять по дневникам Вячеслава Иванова. В них есть запись от 9 декабря 1942 года, то есть в то время, когда наш герой приезжал в Москву на разведку:
«Из… черт ее знает, не то Пермь, не то Вятка!.. приехал А. Мариенгоф. Вошёл походкой, уже мельтешащей, в костюмчике, уже смятом и не европейском, уже сгорбленный, вернее, сутулящийся. Лицо красноватое, того момента, когда кожа начинает приобретать старческую окраску. Глаза сузились. Боже мой, смотришь на людей и кажется, что состарилась за один год на целое столетие вся страна».
424
Но жизнь потихоньку налаживалась.
Пока шло обустройство квартиры, Мариенгоф продолжал корпеть над рукописями и отдавать дань поэзии, драматургии и… новому сценарию. Но обо всём по порядку.
Мариенгоф и Глазков
Порой случаются чудеса. И не вымышленные – из разряда обыкновенного чуда.
У Мариенгофа есть такое стихотворение:
Коле Глазкову
– Выпьем водки!
– Лучше чаю.
Я давно уж примечаю, Что от чаю
Не скучаю.
После ж водки – грусть такая!..
– Выпьем, Коля, лучше чаю.
Трудно представить, чтобы два столь несходных поэта, как Анатолий Мариенгоф и Николай Глазков, между собой как-то сблизились. Глазков жил в Москве, Мариенгоф – в Ленинграде. Первый в самом начале сороковых с перерывами учился в МГПИ им. Ленина и Литературном институте, второй сначала работал на радио, позже был эвакуирован в Киров. Да и, как пишет сам Глазков в стихотворении, посвящённом Мариенгофу, они были «поэтами разных поколений».
Ещё труднее представить, чтобы молодой поэт повлиял на старшего товарища, отличавшегося весьма строгими принципами. Но, оказывается, и такое возможно. Их роднил футуристический контекст: в двадцатые годы имажинистов часто и неправомерно называли эпигонами футуристов, в 1939-м Глазков с товарищами организовал неофутуристическую группу – «небывалисты».
«Я, видите ли, поэт гениальный» – фраза, с которой каждый из имажинистов начинал своё выступление, была и в арсенале Глазкова. Имажинистское «дразнить гусей» перекликается с глазковским «дураки и дуры могут выйти».
Помимо всего прочего у обоих поэтов имелось непреодолимое желание издавать журналы и альманахи.
Глазков выпустил два небывалистических альманаха. Широкого распространения они не получили, до нас дошли лишь обрывки одного из них, озаглавленного «Вокзал». За него и за бурную литературную деятельность молодого поэта выгнали из МГПИ.
У Мариенгофа к 1943 году уже напечатано четыре романа (три полностью и один частично), три книги для детей, ряд удачных пьес и, конечно, стихи. Глазков же, хоть и не печатается, становится известным в литературных кругах – его стихи знают наизусть, его творчество высоко ценят Брики, Кручёных, Асеев, Глинка и другие. Да и сама стилистика глазковских стихов не может не удивлять:
Державин
По гроб
Держал вин
Погреб
Или другое стихотворение:
Я иду по улице,
Мир перед глазами.
И слова стихуются
Совершенно сами.
Идея создания поэтических сборников витает в воздухе. Мариенгоф, выпустивший в конце десятых – начале двадцатых сразу несколько альманахов (пензенский «Исход» и московский «Явь») и номеров «Гостиницы», и Глазков с «самсебяиздатом» конца тридцатых – поэты не могли не найти общего языка.
Ирина Винокурова, российско-американская исследовательница творчества Глазкова, расширяет контекст, в котором довелось познакомиться двум поэтам, – это лето 1943 года, Москва.
425 Видимо, именно в это время, пока идёт летне-осенняя военная кампания (Курская битва, битва за Днепр), Мариенгоф находит время, чтобы выбраться в Москву и договориться об издании своих пьес. И в это же самое время «горькуированный» Глазков возвращается в Москву и знакомится с Мариенгофом. Произошло это в квартире Бриков. В письме к жене Мариенгоф пишет:
«Как-то вечерком угодил к Брикам и, знаешь, очень доволен. Там сиял этакий 24-летний блаженно-юродивый нэохлебников, поэт (запомни имя и фамилию – НИКОЛАЙ ГЛАЗКОВ), и стал этот монстр читать стихи, да какие! Одно лучше, интересней, замечательней другого! Весь вечер работал, как заведённый. Чёрт его знает, по-моему, бог навалил в него таланту столько, что на дюжину Симоновых хватит… При ближайшем рассмотрении семейство Бриков мне понравилось – через их нежнейшее отношение к этому монстру! <…> Об этом надо толковать подробно дома…»
Знакомство произошло; появились совместные творческие планы и посвящённые друг другу стихи. Ирина Винокурова приводит
426 первое стихотворение Глазкова, посвященное Мариенгофу:
Поэты разных поколений,
А в то же время одного,
Мы соглашаемся без прений,
Что между нами никого.
Пишу об этом без злорадства,
Несчастью ль радоваться мне?
Будь все писатели умней,
Нам было лучше бы гораздо.
Меня б давным-давно издали,
А вас почаще бы листали.
Всё было б здорово, и стали
Мы с вами вместе
Издавать
Альманах.
Контекст этого стихотворения понятен, но у Глазкова есть ещё одно стихотворение, посвящённое Мариенгофу
427:
Поэт, ты не можешь добиться издания,
Хотя твой стих и великолепен.
Ты – как церковь, которая лучшее здание,
Но в которой не служат молебен.
Ты имеешь на вещи собственный взгляд
И, как Пушкин, расходишься с чернью.
Ты как церковь, что сбоеприпасили в склад,
Но не в этом её назначенье.
Помимо того, что сам Глазков был глубоко верующим человеком, его обращение к такому образу, как «церковь, что сбоеприпасили в склад», можно обосновать иначе: Мариенгоф в стихотворениях двадцатых годов особое внимание уделял религиозной теме.
Что нам, мучительно-нездоровым,
Теперь
Чистота глаз
Савонаролы,
Изжога
Благочести и лести,
Давида псалмы,
Когда от бога
Отрезаны мы,
Как купюры от серии.
Правда, иногда возникают сомнения, но они подаются в юмористическом ключе: «А у нас в Пятигорске продолжает чудачить господь бог», «Молись, Нюха, своему еврейскому богу. Мой православный уже совсем какой-то липовый» (из писем к жене)
428.
