“Викторию” театр-маршалов и генерал-полковников – всех худруков и завлитов, находящихся в Москве, – от Художественного театра начиная и Горчаковым заключая, всех находящихся в Москве крупных периферийных критиков, от газет – от “Советского Искусства” Солодовников распорядился троих, Дудина
432 говорит “много чести”, а самое неприятное – это дерьматурги; я постарался включить тех, кто не придёт: Федина, Всеволода [Иванова], Шварца и т.д. Но кое-кого включил сам Солодовников (Тренёва и там ещё каких-то старых пердунов). Словом, думаю, что это мне не больно выгодно. Нельзя устраивать “аукцион” из автора, пьеса которого в лучшем случае может идти в одном московском театре, а Александрова
433 заявила в комитете: “Это наш автор”. Боюсь, Люха
434, что загремлю с колокольни Ивана… нет, не “Ивана Великого”, а “Анатоля Великого”…Ну дела…
Только что, сию секунду, звонок по телефону, поставил многоточие и пошёл к нему… Кто бы ты думаешь?.. Николай Охлопков. Нашёл, значит, телефон, вспомнил, что мы были на “ты”, что я поэт, и приказал, вернее попросил, чтоб я никому пьесу не обещал, пока с ним после чтения не увижусь – Художественный будет её пять лет ставить и прочее, и прочее… Вот бляди! А помнишь, что было в недалёком прошлом?.. А хороша ли пьеса или плоха, я сам не знаю. Во всяком случае, это хроника.
Когда я читал: Александровой, Гусу, Мише, Сарре, Володе, балде Косте и жене твоего кавалера Алымова, – впечатление такое: увлёкшись блестящим словом – перегрузил слегка, маловато действия, что-то нужно ещё подсыпать для интриги и для того, чтобы почувствовать и поверить “как Пётр дошёл до «Совершенной Виктории»”. Я тебе говорю о самых строгих и максимальных требованиях. Кое с чем я согласен, сокращения уже сделал по “заграничным” сценам – но не всё возможно сделать. Имей в виду – ни один человек не сказал: “Плохая пьеса… не вышла” или что-нибудь подобное.
Замечания сопровождались присказкой, как и во всех хрониках, даже шекспировских… Но ведь пукнуть-то я всё же шире Шекспира пока не могу… Поставили меня на афишу в ВТО (один акт) на вечере ленинградцев (именитых музыкантов и прочих), я не явился, теперь требуют, чтобы и у них читал всю пьесу, а я сказал: “После комитета”… Вот мои пьесные дела….»
Начинается «Совершенная виктория» с разгрома шведов под Нарвой и далее соответствует исторической хронике. На этот раз погружение в историю необходимо Мариенгофу, чтобы выдать победоносный текст соответственно запросам времени.
Сильные чувства вызывали у зрителя (если пьесу всё-таки поставили) слова Петра, когда актёр подходил к краю сцены и читал:
Сыны мои, солдаты, офицеры!
Вот и пришёл сей грозный час,
Что порешит судьбу России.
Пришёл час битвы генеральной.
Враг, словно волк некормленый, голодный,
Разинул пасть и щёлкает зубами
На берега морские наши,
На Псков, на Новгород,
На Дон, на Украину,
Что нам сестра по крови и по вере.
Враг гетмана купил,
Купил, как подлого Иуду,
Купил измену гнусную Мазепы,
Купил собачий смрад его души, —
Но не купил народа Украины!
И в сегодняшних реалиях это выглядит, как бы парадоксально ни звучало, вполне современно.
Сыны! Товарищи! Солдаты! Офицеры!
Не думайте, не помышляйте,
Что в грозный бой идёте за Петра.
За родину идёте в бой, герои!
За государство русское, —
Вручённое Петру! И ведайте:
Мне жизнь моя не дорога.
Была б жива любимая Россия,
Была б жива во славе и для блага
Моих сынов… (Простирает руку к полкам.)
И ваших сыновей, И наших правнуков далёких.
К победе, воины! К викторьи совершенной!
Виктория была совершенная. Почувствовав успех своей пьесы, Мариенгоф даёт одно из главных её событий – взятие крепости Орешек – в новой короткой пьесе «Город-Ключ» (1944). Эта одноактная пьеса будет ставиться во фронтовых театрах и иметь успех как минимум до 1949 года.
«Мамонтов» и «Егоровна»
В ещё одной важной пьесе, написанной в сороковых, Мариенгоф задаётся вопросами: насколько кровожадна его родина? готов ли он покинуть её в решающий час? Эти раздумья уже приходили к нему в далеком 1925 году, когда он путешествовал по Германии и Франции и сиживал по парижским кабакам с Александром Кусиковым.
Действие одного из эпизодов «Мамонтова» происходит во Франции, находящейся под властью фашистов. Главный герой говорит в кафе со своим школьным другом.
Мамонтов. Скажи, это правда, что генерал Галич-Залецкий и генерал Воронин в концлагере?
Инокентьев. Да, немцы их посадили за то, что они отказались воевать против России.
Мамонтов (обозлённо). Идиотизм это такая же неотъемлемая принадлежность русских генералов, как и красивые лампасы. Воевали же эти идиоты против большевиков в 1919 году?
Инокентьев. Тогда им казалось, что они воевали за Россию. А теперь это даже не может казаться.
Мамонтов. Ты так считаешь?
Инокентьев. Да, я и всякий русский человек. <…>
Инокентьев. Сейчас стоит вопрос о России, о существовании России, быть или не быть ей, а Игорь Викентьевич очень русский, и он не может понять, как это мыслящий русский человек может перебежать к немцам, чтобы, по мере своих сил, помогать им завоёвывать Россию. <…>
Инокентьев. Всякий находит для себя свою жизненную философию. И ты, очень рано, тоже её нашёл – очень удобную и очень выгодную: всё и все для тебя и не для кого и не для чего – ты. Не ты для друзей, для возлюбленной, для близких, не ты для науки, для революции, для России, а всё это для тебя. <…> Россию двуглавого орла ты променял на Советскую Россию, а её – на гибель России, на немецкую колонию до Уральского хребта.
А потом некий француз устраивает диверсию. Раздаётся выстрел. Появляются немцы, и Мамонтов выдаёт им Инокентьева как сообщника безликого француза.
Однако пьеса интересна не только своим политическим подтекстом, любопытны прототипы её героев.
Французский славист Рене Герра, выступая на радио «Эхо Москвы», поведал удивительную историю: «Поэт-имажинист Кусиков Александр Борисович во время войны гулял в немецкой форме, мне говорили свидетели; а потом, в тысяча девятьсот сорок шестом году, стал советским патриотом»
435.
