«Ну, милая, вот это да!! Озеро чудо из чудес, красоты замечательной, целый день катаешься по нему в собственной лодке! Во как! Ездим друг к другу в гости (к Меттерам и они к нам). Ну, прямо Венеция. На базар и опять обратно в гондоле. Хозяйка – прелесть. Ухаживает за нами, варит, убирает. Я ничего не знаю, никаких забот. Вот это дорвались так дорвались!!!»
Это Мариенгоф пишет уже Козакову-старшему (и не стоит пугаться обращения «милая»: Анатолий Борисович как только ни подтрунивал над своим другом). Картина и впрямь идиллическая. Знай пиши себе, выходи на берег озера покурить трубку, сплавай к друзьям – рай, да и только.
А в декабре Мариенгоф – в Первопрестольной. Восемь месяцев не был в столице. Сначала останавливается у Агнии Барто, потом перебирается в гостиницу «Москва». Но его везде разыскивают друзья. И с Барто успевает пообщаться, и с Саррой Лебедевой, и с Александром Тышлером. То и дело звонит Александр Крон.
Бегать по редакциям и театрам пока не получается (новые штиблеты натёрли ноги), поэтому все переговоры ведутся «по телефону! в пижаме!». Действительно, какое блаженство! Особенно когда живёшь в лучшей гостинице, весь во внимании старых друзей, ведёшь серьёзные переговоры по беспроигрышным пьесам, а в перерывах почитываешь «Сагу о Форсайтах». Жизнь в Москве, правда, обходится дорого: «40 рублей номер, 15 – завтрак, 25 – обед и 15 – ужин, итого 95 целковых. А папироски, а, Нюха, по телефону позвонить, а когда-нибудь 100 грамм выпить, а туда-сюда…». Безумно дорого, но Мариенгоф не решается беспокоить друзей своим постоянным присутствием и потому живёт в гостинице. Ох уж эта интеллигентность!..
Но дело не терпит отлагательства, и Анатолий Борисович начинает бегать «холуем при своей пьесе». Точнее, при двух. Он приехал, дабы разбудить Главрепертком. «Остров великих надежд» сдан давно, но прочитать пьесу не торопятся. Не могут даже найти два (!) экземпляра с первой и второй правкой. Ни секретарь Главреперткома, ни председатель. А Мариенгоф привёз экземпляр с последней правкой. Пятой!
Вторая пьеса – «Горячая голова». Её Мариенгоф пытается пристроить знакомым режиссёрам. К нему наведываются Сергей Плотников (Архангельский театр драмы) и Юрий Завадский (Театр имени Моссовета). Заходит к Мариенгофу и Елена Ивановна Страдомская, новый режиссёр Малого театра. С большим интересом берёт почитать на денёк авторский экземпляр. И на руках ничего не остаётся. А к Мариенгофу так и ломятся, спрашивают с него комедию – и госпожа Токарева (помреж главного режиссёра Театра сатиры Николая Петрова), и госпожа Александрова (директор Театра имени Станиславского). Интересуются новой пьесой и более мелкие театры – Театр транспорта и Театр Красной армии. Отказал в постановке пока один только Охлопков (Театр драмы).
Вечера Мариенгоф проводит у Барто. Она рассказывает, как и её вслед за Маршаком и Кассилем пытались обвинить в космополитизме. Агния Львовна с мужем Андреем Владимировичем Щегляевым зовут Анатолия Борисовича и Анну Борисовну к себе на дачу. Мариенгоф терпеть не может дач («Заборы, заборы, заборы и малособлазнительные домики уборных»), но соглашается – как устоять перед обаянием хозяйки дома?
Именно на этой даче, между прочим, случился как-то знаменитый диалог двух поэтов:
«– Какой красивый закат!
Отвечаю:
– Да. Очень красивый. Розовый, как ветчина.
Очень интеллигентная хозяйка дачи взглянула на меня с ужасом:
– А ещё поэт!»
456
А после (это уже домысливаем мы) они чокнулись и выпили за многолетнюю дружбу.
Об этой даче Мариенгоф писал в письмах Зое Никитиной как о настоящем поместье. С шуткой, с подколом, но всё-таки. Перенесёмся ненадолго из зимы в лето:
«Доживаем последние деньки (солнечные!!!) в подмосковном поместье Барто-Щегляевых. За всё это время два раза были в городе. Даже трёхнедельный дождь не мог выгнать нас в столицу мира, чтоб насладиться там спокойствием Вивьена
457 и Акимова (бедняга крепко шлёпнулся – ходят на него мало, а ругаются много). 19-го начнут играть БДТ. Что-то будет? Нюха, которая крыла нашего православного бога за дождичек, теперь потихоньку молит своего космополитского Саваофа, чтобы на вторую половину июля и весь август заволок он свинцовыми тучами московское небо.
А жилось нам в “подмосковной” и при дожде не худо. Я даже как-то исхитрился заработать не только солидное брюхо и готтентотскую жопу (по выражению Сарры Лебедевой), но и сочинский загар на море.
В полуверсте страна “берёзового ситца” и торфяное озеро, которое в самом глубоком месте мне и Ефиму Добину по пуп. Тем не менее Агния Барто (я называю её – еврей на земле) не рискует отпустить с нами Таню купаться – “кабы не утонула”, а Нюха всякий раз не без ужаса в глазах идёт со мной в лес по грибы – “кабы не заблудиться”. И представь себе, Зояха, один раз угораздило – вернулись домой через семь часов. Вот мне досталось!
И еврейка на земле (Барто) и помещик в “мерседесе” (Андрей Владимирович) очень милы нашему сердцу. Хорошо разговариваем, хорошо выпиваем, хорошо разгуливаем и разъезжаем в доживающей свои последние денёчки Антилопе Гну. А в августе уже будет “Победа”.
Барский дом наш, дворянско-еврейское гнездо, как и полагается, основательно прогнил сверху и снизу: сейчас приступим к ремонту: рушим вековые сосны (в собственном парке – честное слово!), свозим горбыли, фанеру, тёс, носим песок. Звенят топоры. Кто-то работает. И я изучаю жизнь. Теперь уже ты не посмеешь мне сказать, что я от неё оторван».
Отойдём от дачной размеренной жизни и вернёмся в столицу образца декабря 1948 года. В номере гостиницы «Москва» раздаётся звонок – это беспокоят из Главреперткома. На будущий год для директоров театров готовится каталог пьес, которые разрешено ставить. Среди них есть и три пьесы Мариенгофа: «Шут Балакирев», «Суд жизни» и «Закон джунглей» (он же «Белая лилия»). Такая новость не может не обрадовать. Единственное – необходимо написать аннотации к этим пьесам. Чем Мариенгоф и занимается, пока есть время.
Деньги тают, и только тогда Анатолий Борисович решается поселиться у Сарры Лебедевой. За чаем с хозяйкой квартиры и Александром Тышлером образуется “проект” на будущее лето: поездка всей компанией в Верею (сто километров от Москвы), на речку Протву, на дачу к Тышлеру.
А с театрами меж тем беда. Никто толкового ответа не даёт, контракт заключать не спешит, все тянут. В большинстве своём у театров выбор такой: либо правильная пьеса кондового советского драматурга, либо неправильная пьеса скандального автора вроде Мариенгофа. Естественно, пробуют сначала первый вариант и, если уж не получается, прибегают ко второму. Анатолий Борисович расписывает эту практику на примере Театра имени Ермоловой:
