Это обращено уже к Зое Никитиной. Но помимо своих мыслей, «каракулей» и упражнений в изящной словесности, Анатолий Борисович пишет и стихи – не столько серьёзные, сколько шутливые. Вот, например, великолепное – с посвящением «почтеннейшему и бессмертному Эйхенбауму»:
Гагра. 40 градусов в тени.
Жар жарит, жжёт и жалит жертвы.
Раскрыты рты, носы сопят.
В поту от головы до пят.
Нет, ты не человек, а хер ты,
Что выжат, выплюнут и смят.
Нет, не желаю быть я оным.
Э, Эйхи, будьте благосклонны!
Уж коли получили в дар вы
Прекрасную для стариков Усть-Нарву,
Туды берите нас, туды,
Где много леса и воды,
Где солнце гоже для старья,
Туды, где вы, друзья, туды
Клянусь, поеду с Нюхой я!
И за стихотворением, написанным на оборотной стороне фотографии, следует подпись: «А это, стало быть, вот таким хером был я в 1957 году летом в Гаграх».
Словом, шалит и озорничает Анатолий Борисович в последние годы, чтобы запомниться потомкам не таким скучным и пресным, как его коллеги по литературному цеху.
Возвращение «Циников»
В декабре 1955 года Мариенгоф прознаёт, что в Библиотеку им. Ленина попал его лучший роман – «Циники». Он тотчас же пишет письмо Зое Никитиной:
«Зояха, миленькая!
Попробуй-ка сделай предложение твоему другу – “Ленинской библиотеке” в лице Николя Волкова – у него, как мне известно, имеются “Циники”. Вот я и предлагаю эту книжицу, вышедшую как-никак тиражом в несколько тысяч, обменять на уникальную рукопись “Моего века”, который, разумеется, ни при моей жизни, ни при жизни дорогого Николя Дмитриевича (дай ему господь покататься на ЗИМе лет до ста) – типографского станка, увы, не дождётся.
Ей богу, очень хорошее предложение! “Мой век” и полюбопытней будет, и поуникальней. И для заглядываний, может, вдруг, пригодится.
Валяй, миленькая, обменивай. Да и кланяйся нашей “Ленинской библиотеке”.
Твой Длинный целует всех вас».
Сколько энергии в этом коротком письме! Анатолий Борисович решается ещё на один хитрый ход. Рукопись «Моего века» он уже раздал – Зое Никитиной, Виктору Шкловскому, Борису Эйхенбауму и ещё десятку человек. Не показывал, а именно раздал.
Обменять свои свежие мемуары на «Циников» – очень выгодно. Мемуары-то могут дополниться ещё чем-то, могут вырасти в размерах!
С другой стороны – зачем ему «Циники»? Для самоутверждения, для удовольствия, для маленькой шалости – хранить у себя запрещённый роман.
9 мая 1956 года появляется ещё одно письмо:
«Зояха, милая! Если тебе не очень уж трудно, сделай милость – позвони в Ленинскую Библиотеку Сарре Владимировне Житомирской (тел. К. 0-05-80, доб. 65 или 64) и спроси её: “Могу ли я приехать 16-го мая для завершения наших дел”. Т.е. подписать договор и получить деньги».
Получил Мариенгоф «Циников» или нет? Были ли они на самом деле в библиотеке? Это неизвестно. Да и важно ли? «Циники» точно есть на Западе и до сих пор хорошо там расходятся. Значит, в вечность они уже попали. А вот то, что продать в библиотеку свои мемуары Анатолию Борисовичу удалось, это факт.
«Поэт и женщины»
Настало время поговорить о сексуальной энергии Мариенгофа.
В молодости за ним бегали все хорошенькие девушки. Вспомним о Шерешевской или о Сусанне Мар. Вспомним о ревности Никритиной – и наоборот. Вспомним о пьесах, прозе и стихах тридцатых годов. А теперь приведём одно письмо от 8 апреля 1956 года, обращённое, конечно же, к жене:
«Миленькая, сладенькая! Вот сегодня и поговорили с тобой по телефону. Сначала мне сердито заявили: “Никто не подходит! Разъединяю!” Я умолил ещё позвонить: “Надо же, говорю, разбудить: в это время люди спят”. Но какие-то минутки у меня оттяпали. В следующее воскресение опять попытаюсь “соединиться” с моей возлюбой, хотя бы по телефону.
Ой, Нюха, как ты мне сегодня снилась всю ночь! Такие страсти-мордасти! И даже… новенькое было в наших с тобой занятьях!.. Когда уж дорвусь до моей любы-возлюбы! Ух, долго ещё! На Москву злюсь, свирепо!
Вот и попахабил».
Вот это «новенькое» немного удивляет – на пятьдесят-то девятом году жизни! А чуть позже – в шестьдесят один год – случился у него целый стихотворный цикл «Поэт и женщины», тоже полный страсти, признаний и любви.
Для этого цикла Анатолий Борисович взял старый имажинистский сборник и переработал свои стихи. А в предисловии объяснил:
«У меня никогда не было архива и не было в домашней библиотечке моих книг. Ну, две-три, причём совершенно случайных, а не любимых. Друзья и добрые знакомые разводили руками – одни с удивлением, другие возмущаясь: “Даже собственных книг не имеет!” И стали, от случая к случаю, преподносить мне мои “уники”. Изредка они появлялись в букинистических лавках. Как-то одна добрая душа принесла “Стихами чванствую”. Разумеется, с дарственной надписью. Привожу её: “Обычно поэты дарят свои книжки читателям. На сей раз наоборот – читатель преподносит книжку поэту с пожеланием всяческих успехов”.
На досуге я перечитал книжицу, изданную в 1920 году. Стихи мне не понравились. Но почти в каждом попадались, на мой взгляд, две-три хорошие строчки. Стало жаль, чтобы они затерялись в куче словесного мусора. И вот, тщательно отделив их от чепухи, я вокруг каждой “жемчужинки” (важно сказано!) написал новые стихотворные строчки, учтя при этом свой некоторый опыт, драматический и в прозе.
Вспомнилось также, что когда-то я говорил: “Заниматься писанием стихов, более или менее настоящих, можно и должно только в наивном возрасте, т.е. до двадцати пяти и после шестидесяти”. Сейчас наступил, к сожалению, мой второй “наивный возраст” – после шестидесяти.
Так появился этот цикл – почти новый. Я назвал его “Поэт и женщины”».
Интересно, наверное, показать, как старые стихи превращались в новые.
Была, например, поэма «Сентябрь» 1920 года, где Мариенгоф заявлял:
Мне нравится стихами чванствовать
И в чрево девушки смотреть,
Как в чашу.
А после (1958 год) появилось стихотворение «Слова. Слова. Слова»:
Слова, слова, слова распашут
Любви горячее пространство…
Мне нравится стихами чванствовать
И в душу женщины смотреть, как в чашу.
– Дай руки.
– На.
– О, как они тихи!
– Их целомудрие ты любишь?
– Нет, грехи.
Но были в этом цикле и совершенно самостоятельные стихи, не похожие на ранние.
