Значит, Зояха, родненькая: сразу пиши мне и сообщи ещё: телефон, имя-отчество Люсичевского. Надо со звонком к нему не откладывать. По пословице “хуй железен, пока горяч”. Позвоню ему в тот же день, как получу от тебя письмо. Телефонный разговор с тобой меня устраивает меньше: опять чего-нибудь недопойму, недоразберу, недоуслышу. Не серчай на меня за просьбы. Они ведь в самом деле “маленькие”. Остальное – подробно при встрече в Москве. Собираюсь явиться в середине мая с рукописью “Избранного”».
Вот так Мариенгофу сваливается на голову подарок в виде целого двухтомника. Рецензии на произведения Анатолия Борисовича в издательство «Советский писатель» присылали Юрий Герман, Евгений Шварц, Борис Эйхенбаум, Николай Луговцов (прозаическая часть), в самом издательстве читали рукописи Мариенгофа Игорь Кузьмичёв, Борис Лихарев, Александр Прокофьев (поэтическая часть). Правда, разбили издание на отдельные книги – «Избранное», куда входила проза и драматургия, и сборник «Стихи разных лет».
И всё равно итог был неутешительным.
Стихи забраковали. Но это было, наверное, ожидаемо.
На широком просторе
Предрассветной порой
Встали алые зори
Над родимой страной.
С каждым годом всё краше
Дорогие края…
Лучше Родины нашей
Нет на свете, друзья!
Ну разве может Александр Прокофьев, автор подобных стихов, дать верную оценку творчества Анатолия Борисовича? И «Стихи разных лет» к публикации не приняли.
Оставался один том «Избранного». Предисловие к этому сборнику был готов написать Всеволод Вячеславович Иванов. Ефим Эткинд написал рецензию. Но и это не помогло. Так и остался сборник в виде рукописи. Уже посмертно секретариат Ленинградского отделения Союза писателей учредил комиссию по литературному наследию Мариенгофа, которая готовила издание его произведений. Но и из этого ничего не вышло.
Как нельзя лучше описывает всю эту сумятицу стихотворение Мариенгофа 1961 года:
В пути. Ещё в пути. Опять в пути.
Идти, идти, идти.
Что значит жить?
Быть может, это значит пережить?
И пережить уметь?
Найти и потерять.
И потерять уметь.
С улыбкой о беде рассказывать,
Так величавей делаются вязы,
Когда сентябрь их одевает в медь.
Творческий вечер
Поднаторев писать одноактные комедии, пользовавшиеся большим спросом во время войны, Мариенгоф продолжает это дело и в середине пятидесятых годов. Но если в сороковые главной темой была война, подвиги разведчиков, партизан, разоблачение шпионов и прославление труда работников тыла, то в мирное время Мариенгоф писал о домашнем быте. Героями его одноактных пьес становились собственная жена, Нина Ольхина, которую они приютили у себя, и её жених Игорь Горбачёв – все, как на подбор, актёры. Они же впоследствии и играли в пьесах Анатолия Борисовича.
Когда с «Избранным» дело не сложилось, судьба преподнесла Мариенгофу особый подарок – творческие вечера в Доме писателей им. В. Маяковского.
Сохранился пригласительный билет на вечер 2 апреля 1957 года. В программе – пьесы «Странный характер», «В машине пять мест», «Толечка», «Супруга» и одна военных времён – «Мистер Б.». Вступительное слово читал Борис Эйхенбаум. В пьесах, кроме Никритиной, Ольхиной и Горбачёва, играли Елена Грановская, Владислав Стржельчик, Ефим Копелян и Сергей Карнович-Валуа.
Дом писателей собрал аншлаг. Это был большой успех и большая радость для Мариенгофа. Он раззадорился и через год дал ещё один вечер. Ещё через год, в 1959 году, – третий.
К концу пятидесятых стали нарождаться будущие, как говорила Ахматова, «эстрадники»: Вознесенский, Евтушенко, Окуджава, Рождественский… Они гремели в маленьких аудиториях и больших залах ДК и музеев. Вслед за ними взошла на эстраду и старая гвардия: Слуцкий, Самойлов, Кирсанов… На волне этого литературного бума прошли и два вечера Анатолия Борисовича. Вот только выступал он не со стихами, не с прозой, не с воспоминаниями, как Рюрик Ивнев, – для этих маленьких радостей нужен был голос, нужна была осанка, нужно было твёрдо стоять на ногах. А Мариенгоф к этому времени уже сильно сдал. Поэтому на его творческих вечерах показывались драматургические произведения.
Но последний вечер оказался роковым. Даниил Гранин назвал его вечером памяти, но это, к счастью, было одной из причуд его собственной памяти.
А вот что пишет Михаил Михайлович Козаков:
«У Мариенгофа был творческий вечер в клубе писателей. Из афиш следовало, что на нём будут исполнены его маленькие пьесы “Кукушка”, “Мама” и “Две жены”, а Горбачёв должен был не только играть, но и произнести вступительное слово. Этому вечеру Мариенгоф придавал большое значение не столько из-за себя, сколько из-за Анны Борисовны, которую Товстоногов преждевременно перевёл на пенсию.
И вдруг накануне Гося Горбачёв звонит из Риги и сообщает, что снимается и быть не сможет. Этим он, конечно, ставил вечер под угрозу срыва. “Анна Борисовна, но ведь вместо меня есть кому играть…” Действительно, его иногда заменял молодой актёр. Но публика, покупавшая билеты, шла в первую очередь, к сожалению, не на Мариенгофа, а на киноактёра Горбачёва, и тот не мог этого не знать.
Что делать со вступительным словом? И вот тогда Анатолий Борисович обратился к Эйхенбауму. Старый Эйх не смог отказать другу, хотя ему, литературоведу, выступать на публике, пришедшей поглазеть на кинозвезду, было ни к чему. Когда объявили, что вместо Игоря Горбачёва вступительное слово будет произнесено профессором Б.М. Эйхенбаумом, по залу прошла волна разочарования, и хотя Борис Михайлович говорил хорошо – плохо говорить он просто не умел, – после его выступления, которое горбачёвский зритель слушал, разумеется, невнимательно, были всего лишь жидкие аплодисменты. Старик спустился в зал, чтобы смотреть, а через несколько минут оттуда раздался крик: “Эйхенбауму плохо!” Когда А.Б. Никритина сбежала со сцены, Эйх был мёртв».
485
Виктор Шкловский описывал произошедшее в том же ключе внезапной и ненужной смерти:
«Вступительное слово собирался прочесть один нестарый актёр, который понемногу становился эстрадником и этим прославился. Актёр не приехал на выступление. Поэт позвонил Б. Эйхенбауму и попросил выручить его.
Он сказал:
– Если вечер не состоится, я умру».
По версии Шкловского, Борис Михайлович пересиливал себя и сочинял вступительное слово, стараясь «сладить с чужой аудиторией».
«Когда Эйхенбаум вышел на сцену вместо актёра, вздох разочарования раздался в публике. <…> Он попал в чужой зал. Он говорил – зал скучал. Окончил – молчание. Профессор сошёл в молчаливый, обиженный зал и сел в первом ряду.
