Естественно, что со временем публика охладела к наглым выходкам дадаистов. Пришлось идти на хитрость – и устраивать вечера обычной поэзии, да ещё при участии мировых знаменитостей. Собирались пожертвования, которые тут же тратились либо на издание новых книг, либо на организацию следующего мероприятия. Такие вечера пышно звали балами. Были и «Трансментальный бал», и «Банальный бал» – и «Олимпийский бал», на котором выступали со своими стихами Александр Кусиков и Анатолий Мариенгоф.
Второй раз за границей наш герой был в Берлине (жена же успевает посетить ещё Вену и Гамбург) осенью 1925 года. Но описание этой поездки так или иначе совпадает с 1924 годом: тот же бомонд, те же ресторанчики-кабачки да вдобавок постные физиономии немцев.
«Мой друг, бывший артист Камерного театра, а теперь театра Макса Рейнхардта, Владимир Соколов ставил в Берлине на немецком языке с крупными немецкими актёрами “Идиота” по Достоевскому.
Я сидел в Пшор-Броу на Курфюрстендаме за полулитровой кружкой мюнхенского пива. Ждал Соколова. <…> Вошёл Соколов. Хмурый, сердитый. Бурчит:
– Знаешь, кажется, брошу всё… Не могу… Всё это как назло… читаю, видишь ли, им первый акт “Идиота”. Помнишь, где Рогожин рассказывает князю Мышкину, как валялся он пьяный ночью на улице в Пскове и – собаки его объели… Только прочёл – смех… Спрашиваю: “В чём дело?..” Актёры как-то неловко между собой переглядываются… Потом один и говорит: “Здесь, Herr Sokolov, плохо переведено. Неправдоподобно… Достоевский так написать не мог…” —
“Да что написать-то не мог?..” – “А вот насчет того, что собаки обкусали… Это совсем невозможно… Публика смеяться будет…” – “Чего же смеяться-то?” И сам злиться начинаю.
“Да как же, – говорит, – собаки обкусать могут, если они в намордниках?” И ничего, понимаешь ты, им возражать не стал – только руками развёл. Так и пришлось это место вычеркнуть…»
252
Словом, как писал Анатолий Борисович:
Теперь же, право, всё едино:
Париж, тамбовское село.
Эх, наплевать, в какую яму лечь.
Везде заря распустит хвост павлиний,
Везде тепло,
Где есть любовь, поэзия и печь.
Мариенгоф, конечно, покидает Cтрану Советов с явной целью присмотреться к Европе на предмет своего будущего. Революция революцией, но к 1925 году в стране уже начинает не хватать кислорода. Дальше будет хуже. И поэт обращается к Луначарскому через его личного секретаря В.Д. Зельдовича с просьбой о выезде за границу. Нарком просвещения, оказавший подобную помощь старшим литераторам, помогает и молодому имажинисту.
Никритина позже вспоминала:
«Летом 1924 года мы с Анатолием поехали в Берлин, потом в Париж и отдыхали в СенеS. Для этой поездки всю зиму собирали по долларчику. Денег ведь всегда было мало, а доллары продавались в банке на углу Кузнецкого и Петровки».
253
Собирали деньги по друзьям и знакомым. Мариенгоф писал статьи в газету «7 дней МКТ» – чуть ли не в каждый выпуск. И вот, накопив, отправились.
О Берлине тоже оформятся стихи, но об этом позже.
Пока – Париж.
Болтают:
Берегись! Славянская тоска
Замучает тебя, мол, в сновиденьях.
Такие чудаки:
Им будто худо в Рейне
На спинке плыть, посвистывая в облака.
Мариенгофа и Никритину мучают насущные вопросы. Они много времени посвящают беседам с русскими эмигрантами. И всё равно остаются сомнения:
Но в том беда:
Вдруг стихотворным даром
Ты обнищаешь, домик мой.
Венчают славою коварной
Писанья глупости святой.
И это при том, что из поездки 1924 года Мариенгоф привозит тетрадку стихов и пьесу!
Вот и брожу в столицах чужеземных,
Собачусь с древнею тоской
И спорю (чуть ли с берёзовым поленом),
Что и луна такая ж над Москвой.
Но что-то удерживает поэта. Последние строки практически полностью повторяют первые и расставляют все точки над i:
Что Родина?
Воспоминаний дым.
Кажись:
Пустое слово – Русь,
А всё же с ним
Мне теплее.
Да, я ушёл не сожалея,
Но знаю: со слезой вернусь.
О поездке в Берлин 1925 года появится целая «Поэма четырёх глав», где лирический герой окажется в чужом городе, полном русских эмигрантов, и случайно встретит старого друга по гимназии. Можно было бы списать это на чистую лирику, на выдумку поэта, но сцена перекочует и в большую пьесу сороковых годов – «Мамонтов».
Поэта мучают всё те же вечные вопросы:
Ах, край далёкий.
Вислоухий месяц.
С тобою врозь
Не бабе в шею дать.
Без родины,
Без имени,
Без песни —
Ну, говори:
Завыть? залаять? застонать?
Всё-таки место, где ты родился, почва и кровь глубоко заложены в человеке. От этого не уйдёшь, как ни старайся. Неужели лучше эмигрировать и всю жизнь среди чужих людей тосковать о Родине? Нет, это не путь Мариенгофа: «Пустое, ведьма!» – это он Европе. И продолжает:
Дар высокий
Не пиво в кружке (чтобы расплескать),
Не девка (чтоб менять кровать),
Не медный грош (чтоб спёр воришка).
Покуда:
Видишь,
Слышишь,
Дышишь,
Покуда сердце трепетать,
Покуда тело носят ноги,
Во мне, со мною дар высокий.
Творить можно в любых обстоятельствах, жить можно и в безвоздушном пространстве – зато не утратишь родной язык, которого зачастую лишены эмигранты.
Выбор сделан: Россия, Советский Союз. Понятно и своё положение: непризнание на фоне выскочек и подхалимов, которым рукоплещут залы:
Я твой, Россия.
В славе ль ты, в позоре.
Я тень люблю, что падает на милое лицо.
Но голос мой ты не услышишь в хоре
Подобострастников, льстецов.
Пусть лижут руки псы
За плошку жирной пищи,
Перед другими злато расточай.
Гони меня, сожги моё жилище,
Я не скажу:
Вольнолюбивый край.
Всяк знает:
Бешеный поток
Дубы ломает, как солому.
Что я?
Не златоуст и не пророк,
Но чуден человечий дар
Любить и ненавидеть по-земному.
<…>
Я твой, Россия.
Плавятся ли зори, Смыкает ночь ли чёрное кольцо.
Но голос мой ты не услышишь в хоре
Подобострастников, льстецов.
В 1925 году появляется сборник стихов «Имажинисты». Под одной обложкой оказались Ивнев, Мариенгоф, Ройзман и Шершеневич. Наш герой отдаёт для публикации как раз «Парижские стихи». Хотя привёз он не только стихи, но и пьесу – ироническую трагедию «Двуногие».
