– Здесь поэт Мариенгоф из Москвы. Хотите познакомиться? – говорит Соколов.
Ещё более изумлённый, я отдаю себя в ведение Соколова; он подводит меня к столику, и я вижу перед собою высокого, очень статного, очень стройного юношу с лицом, осанкой и манерами молодого лорда. Серьёзные глаза смотрят пытливо, остро. Тонкий правильный нос, красивый рот, бритое красиво очерченное лицо. Он в полном смысле красавец – но без той приторности, которая так часто присуща красавцам-мужчинам.
– Каким образом вы здесь, Анатолий Борисович?
– Случайно. Путешествую по Западной Европе, сейчас еду обратно в Москву, а Соколов затащил сюда.
Анатолий Мариенгоф – большой друг покойного Есенина. Разговор быстро переходит на эту печальную тему.
– Он у вас в Америке дебошил, слышал, – говорит Мариенгоф (голос у него с лёгкой хрипотой, чуть напоминает голос Евреинова). – А ведь в сущности это не были дебоши. Впоследствии выяснилось, что это было гораздо серьёзнее.
– Это была смерть, – вставляю я и спрашиваю о новых работах моего приятного собеседника».
293
Как и в первый раз, помогал выехать нарком просвещения товарищ Луначарский. Была ли у Анатолия Борисовича большая цель, как в первой поездке? Если бы он хотел покинуть СССР или задумывался об этом, то непременно так бы и поступил: положение дел на родине и в Европе было яснее некуда. Но Мариенгоф твёрдо решил остаться в Стране Советов: одной ногой в славе, другой – в плевках завистников и дураков.
О, слава! – мелкая речонка,
Тебя переходят вброд
Каким-нибудь четверостишьем звонким.
Мариенгоф не привёз из этой поездки стихов, драматургических произведений или прозы. В конце двадцатых он был всецело со своей страной.
«Зуди издёвкой, стих хмурый…»
А в стране и в литературе между тем происходили мучительные и неоднозначные события. Московский Орден имажинистов начал распадаться ещё после отъезда Есенина и Кусикова – двух моторов этой поэтической группы – за границу. После смерти Сергея Александровича стали хоронить поэтов заживо. Воинствующий Орден петроградских имажинистов прекратил своё существование в 1926 году. В 1928 году Вадим Шершеневич пишет статью «Существуют ли имажинисты?»:
«Сейчас трудно, да и, может быть, не нужно, говорить об имажинизме уже по одному тому, что наличие отдельных имажинистов отнюдь не знаменует самый факт существования имажинизма. Имажинизма сейчас нет ни как течения, ни как школы. <…> Борьба между имажинизмом и футуризмом была жестокая. О победе говорить не приходится, ибо побеждёнными оказались обе школы. Если имажинизм сейчас мёртв, то футуризм уже благополучно похоронен. Это произошло в силу объективных причин, лежащих вне поэзии. <…> Теперь сама поэзия пущена врукопашную. Здесь побеждает уже не мастерство, не точность прицела, не разрыв лиризма, а более крепкий кулак.
Драка с жизнью идет не фехтовальным приёмом, а на шарап.
В таком виде искусство вообще помочь не может, ибо пользование искусством в таком смысле сильно напоминает вколачивание в стену гвоздей фарфоровой чашкой.
Отсюда и общий кризис поэзии, да и спроса на поэзию. Вероятно, уже очень давно поэзия не имела такого малого круга читателей.
Сущность поэзии переключена: из искусства она превращена в полемику. И поэтому сейчас, конечно, сильные и ударные стихи Д.Бедного более актуальны, чем лучшие лирические стихи любого поэта.
От поэзии отнята лиричность. А поэзия без лиризма – это то же, что беговая лошадь без ноги».
294
Отчётливее всего демонстрирует такое положение вещей даже не Демьян Бедный – Владимир Маяковский. У него в 1927 году выходят два знаковых стихотворения – «Стабилизация быта» и «Даёшь изячную жизнь». В них футурист даёт зуботычину Мариенгофу и имажинистам: все эти лошадиные образы, московская «колымага», цилиндры и фраки – не что иное, как пережитки прошлого, от которых, ясное дело, надо избавляться.
Предлагаю,
чтоб эта идейная драка
не длилась бессмысленно далее,
пришивать
к толстовкам
фалды от фрака
и носить
лакированные сандалии.
А чтоб цилиндр заменила кепка,
накрахмаливать кепку крепко.
Грязня сердца
и масля бумагу, подминая
Москву
под копыта, волокут
опять
колымагу
дореволюционного быта.
Зуди
издёвкой, стих хмурый, вразрез
с обывательским хором:
в делах
идеи, быта, культуры –
поменьше
довоенных норм!
Наступая на горло собственной песне, поэты (не только же Маяковский!) начали творить иное искусство – искусство «накрахмаленных кепок». Вслед за Маяковским к гонениям на неугодных подключился Кручёных. Во второй половине двадцатых он писал довольно необычные тексты – стихотворные рецензии на кинофильмы. Досталось и нашему герою. Алексей Елисеевич создал «либретто» по фильму «Катька – Бумажный Ранет»:
Бывший поэт,
Мариенфаг на Лиговке,
(нынче Сёмка-Жгут),
сменил
цилиндр на кепку,
перо прокисшее – на пёрышко,
пробор изысканно проклеен,
пшют первоклассный,
а финка сбоку,
нервнее фокса
добычей дразнит
казино.
Червонцев пачки
средь меловых профессоров…
Но Неудача! Неудача!
Даёшь
в фужер с вином
подсвистнуть порошечку
упитанному скотопромышленнику
Вальком
или бутылкой
в замахе
Бац!
Дзиннь!
Осколки – головокруженье – на пол
(А в дверь: стук-стук!)
Скорее спрятать тушу
– куда вот? —
под двуспалку,
а во входную дверь
не вовремя учтивый
мильтон
и управдом
с распиской
об учёте мебели.
Убивец смылся,
без всякого смысла
поплёлся руки умывать
от подозренья крови.
Его шмара перед гостями
дрожью рассыпалась,
а впереди
из-под кровати
рука
скорюченная
выпала,
быкоподобного скотопромышленника
Скорее устрекнуть!
И поза шторой,
меж комодов
Сёмка Жгут
из Катькиной берложки,
обабившись в платок и юбку
– младенчика под мышку! –
по коридору крадётся, как мышь.
А ейный, Катькин хахаль,
драный кот
Вадимка,
юродиво
как невидимка –
цап! За воротник!
– Куда? – Туда!
– Ребёнок чей?
– Несу домой.
– Да он не твой! Заткнись!
А тот его по морде хлясь!
– Ты драться погоди!
Положи младенца в сторону! –
Писклёнок в нише,
юродивый и вор
колотятся
по лестнице
затылками –
рубахи в клочья.
А снизу Катька с визгом,
а сверху управдом с мильтоном —
Зажа-а-ли!
– Вот это – вор!
За жабры
возьмите! —
Сёмка скорчился,
Фильм достаточно эксцентричен, но «либретто» Кручёных доводит его и вовсе до абсурда. В картине повествуется о Кате, простой деревенской девушке. Семья остаётся без средств к существованию – пала кормилица-корова,– и главная героиня перебирается в Ленинград, чтобы заработать на новую корову. Но из-за своей простоты и неопытности попадает в криминальный мир: связывается с Сёмкой Жгутом, известным вором, и беременеет от него. По доброте своей привечает бездомного «Тилигента» Вадьку Завражина – человека столь же не приспособленного к жизни, как и сама Катька. Когда девушка оправится после родов и вновь уходит на поиски денег, «Тилигент» заменяет ребёнку мать.
