Мариенгоф не только отказывается от социального заказа, он переходит в наступление против него и требует “права на усталость и отдых”, ибо всё равно общественное развитие с неизбежностью несёт победу социализма <…>
Ссылаясь на усталость и отказываясь от социального заказа, Мариенгоф, конечно, враг агитки. <…>
Однако, если Мариенгоф думает, что “Цемент”, “Разгром”, “Бруски”, “Тихий Дон”, “Доменная печь”, “Наталья Тарпова” – агитки, то всё советское общество думает, что это полноценная художественная литература. <…>
Мариенгоф защищает теорию социальной ограниченности. Для этого он ведёт длинную речь о том, что писатель не должен отрываться от своей социальной среды, что интеллигентские писатели так же нужны, как писатели пролетарские и крестьянские, что есть искусство для умных и для глупых и т.д. Одним словом, в колхозы должны ездить лишь крестьянские писатели, на заводы – пролетарские, а “мариенгофы” будут сидеть в доме Герцена, что на Никитской, и забавляться от усталости словесной бутафорией…»
Помимо прочего, В.Гришанин разбирает роман «Циники», тем самым подготавливая почву для будущих споров на диспуте с пролетарскими писателями Урала, а заодно излагает позицию Мариенгофа: автор отстаивает своё право изображать некоторые явления советской действительности, ибо таким образом он тоже участвует в строительстве социализма – показывает пережитки прошлого («…занимаются же отрицательными явлениями и ГПУ, и РКИ»). А завершает Гришанин свою статью следующим пассажем:
«Вы рассчитываете, что ваши цинические выступления против пролетарской литературы найдут отклик в сердцах миллионов. Однако расчёты ваши напрасны. Мариенгофам и “циникам” не по пути с социалистическим строительством».
358
И уральский критик оказался по-своему пророчески прав.
Был и ещё один казус. На очередном вечере местные писатели пытались затеять с нашими поэтами спор, но те легко отшутились – зал рукоплескал. На следующий день к ним в гостиницу пришла записка от обиженных коллег:
«Вчера на вечере вы струсили спорить с нами. Если вы это сделали в угоду мещанской аудитории – это двойная трусость. Если вы приехали не на гастроли, а встретиться с рабочей общественностью Свердловска, то не должны отказаться выступить на вечере, организованном нами специально для встречи с вами – в понедельник 2 декабря в клубе М.Горького… Отказ от участия на вечере будем рассматривать тройной трусостью».
Почему бы и нет?
Диспут проходил в клубе пищевиков им. М.Горького. От уралапповцев не осталось ни одного хоть мало-мальски серьёзного имени, поэтому и мы не будем их приводить. Скажем только о главном. Пролетарские писатели неистовствовали:
– Тоска пронизывает всё творчество Мариенгофа!
– Клевета на Советский Союз периода военного коммунизма и первого периода нэпа!
– Революцию он принял, как обострённую похотливую страсть!
– Обречённость!
– Безыдейность!
– Ивнев и Мариенгоф – представители реакционной и гнилой литературной группировки: имажинизма!
– Имажинизм умер, кончив свой путь в столовке-кабачке «Калоша»!
– Скандальный пьяный путь хулиганского нигилизма, собачьего вытья и кобыльего ржанья!
И так далее.
Сохранился протокол диспута.
«Наш город – неплохой город. Наш город – штаб социалистической реконструкции Урала. В просторных светлых залах Уралгипромера, Магнитостроя, Уралмета, Уралпромстроя со стальных острых языков рейсфедеров на белизну ватмана стекает чёткими линиями тушь – это сочиняются планы гигантов Уральской промышленности, реконструируемых заводов, энергетических баз. Наш город – не плохой город. Он живёт социалистическими темпами строительства. Улицы города расходятся глубокими траншеями для водопровода и каналами. Растут корпуса факультетов политического института, лабораторий, опытных станций, техникумов. Свердловск весь в бурном росте. Чугун, железо, сталь, уголь, нефть, калий… тяжёлое машиностроение, тракторы. Директива – догнать и перегнать! Срок – пять в четыре. Цель – социализм в одной стране! Но едут писатели Анатолий Мариенгоф и Рюрик Ивнев (члены Союза советских писателей)… Приехали авторы не рекомендованных читателю произведений. Зачем приехали? Укреплять связь советского писателя с рабочей общественностью Урала? Перековывать себя и своё творчество? Осудить позиции имажинизма и встать на позиции фронта культурной революции? Нет! Они приехали наступать на позиции фронта культурной революции».
359
Рюрика Ивнева в оригинале, правда, часто называют Ивлевым, но это не самое страшное. Больше всего пугает и удивляет контекст. Как же Мариенгоф и Ивнев «наступали на позиции фронта культурной революции»? А вот как:
«С занятой позиции Рюрик Ивнев сообщает аудитории о житии Сологуба, Бальмонта, Гиппиус… у кого из них были на парадных дверях медные доски и у кого этих досок не было. “Разоблачает”, как живой участник враждебных литературных салонов, “анализирует” содержание салонной жизни и сообщает “исторический факт” о том, как на одном большом концерте рыгал пьяный Бальмонт. Появление друга Есенина – Мариенгофа – оживляет зал. Он должен сообщать, как предупреждал Р. Ивнев, прошлое, настоящее и будущее советской литературы. “Прошлое” советской литературы, по Мариенгофу, всё в имажинизме. Горячо и страстно отдавшись воспоминаниям об этом славном периоде русской литературы, Мариенгоф с неподражаемым авторитетом заявил, что “нас (имажинистов) распустила сама жизнь, которая полностью приняла нашу школу”».
360
Эпоха и впрямь разговаривала языком имажинистов – языком образов. Перечитайте отрывок из протокола пролетарских писателей: «наш город – штаб», «со стальных острых языков рейсфедеров на белизну ватмана стекает чёткими линиями тушь – это сочиняются планы гигантов Уральской промышленности», и так далее. Примеры можно приводить ещё и ещё, даже если обратиться к обычным газетам. В каждой строке – образ. В каждой статье – вереница образов. Эпоха дышит имажинизмом.
А Мариенгоф на диспуте был, как всегда, остроумен и ироничен. В своих суждениях опирался на античных писателей, на Гёте, Гюго, Готье и Толстого. Говорил о новых соцреалистических текстах – о «Цементе» Ф. Гладкова, о «Разгроме» А. Фадеева, о «Брусках» Ф. Панфёрова, о «Доменной печи» Н. Ляшко. И говорил, понятное дело, с горькой усмешкой, отказываясь признать их «полноценной художественной литературой» и относя к разряду «агиток». Однако самым «крупным и умным» современным писателем назвал Шолохова, а его «Тихий Дон» – «настоящим, хорошим произведением».
