Уралапповцы читали центральные газеты, поэтому, воспользовавшись ситуацией, пытались разгромить новый роман Мариенгофа. Анатолий Борисович стоял твёрдо и говорил, что «не изменит в нём ни одной строки, ни одного слова». В тон времени высказывался: «Я несу знамя “Циников”. Я буду бороться за них!»
В президиум диспута поступила записка:
«Тов. Мариенгоф и т. Уральцы! На улице такая масса желающих попасть, что двери ломятся от напора. Я попал через вход на крыше, рискуя многим. Это говорит об интересе к диспуту. Предлагаю повторить диспут в большем помещении».
Последний раз наш герой собирал полный зал Политехнического, но это, кажется, было целую жизнь назад. Но если для Анатолия Борисовича, привыкшего к тяжёлому спарринг-партнёру, всё кажется лёгкой забавой, то для его друга всё несколько сложней.
«Декларации имажинистов подписывал по мальчишеству и в этом всенародно каюсь, – сдаётся под напором уралапповцев Ивнев. – С имажинизмом я порвал, но об этом я в печати не заявлял. Меня не поняли в выступлении о Бальмонте, Сологубе. Я их не популяризовал. Пастернака тоже не понимают».
А Мариенгоф, подытоживая диспут, говорит о главном:
«Я буду говорить языком Шекспира. От Сологуба и Гиппиус мы не происходим. Мы вначале были с пролетариями. Нас никто не распускал, мы сами поняли, что не нужные. Я бы сжёг часть своих произведений, но они напечатаны. Имажинисты – самые трезвые люди… Я буду писать об интеллигенции, но не для интеллигенции, а для всех. Раз я корова, то я дам бифштекс. Самый крупный и цельный – “Тихий Дон” Шолохова. Настоящее, хорошее произведение. Ильич очень отрицательно относился к пролетарскому искусству. Надо поосторожнее с пролетарским искусством. Товарищи уралапповцы везде видят мещан. Огонь по нам – недолёт, а огонь по себе».
В екатеринбургском музее говорят, что Мариенгоф оставил записку уралапповцам:
«Сами вы приготовишки – мокрые штанишки и потому нечего загинаться. Не таких как вы десять тысяч раз причёсывал. Я Володьке Маяковскому разбил нос в кровь, Борьке Пастернаку наставил под глазом фонарей. Коське Бальмонту расквасил рыло. Вячеславу Полонскому высадил дюжину передних зубов и полсотни коренных. А вас всех вызываю на левую ручку. Толька Мариенгоф, по прозвищу Львиный клык. Свердловск. 3 дек. 1929 г.»
К сожалению, проверить это невозможно. Есть фотографии другой записки, в которой Анатолий Борисович говорит, что «готов сжечь ¾ Мариенгофа» после столь яростных споров. В ней его почерк узнаётся. А вот записки, в которой он подписался «Львиный клык», увидеть нам не довелось. Хотя по словам Израиля Меттера, эту записку он Мариенгофу показывал – прислал из Свердловска в пятидесятые годы, перепечатанную на машинке. Над текстом рукой Мариенгофа выведено: «Вздор! Никогда не писал». Может быть, на старости лет Анатолий Борисович запамятовал (хотя вряд ли!) или не хотел признаться, что уже тогда начал потихоньку сдавать позиции (что, как вы поймёте, тоже не есть правда). А может быть, и не было на самом деле такой записки.
«Бритый человек»
Несмотря на показательный процесс Пильняка – Замятина, Мариенгоф в 1930 году в том же издательстве «Петрополис» публикует новый роман – «Бритый человек». Вряд ли наш герой был столь упрям, что пошёл наперекор ВССП. Скорее всего, в общей суматохе он отправил рукопись в Берлин вослед «Циникам», пока кампания против попутчиков только разгоралась и набирала обороты.
Как ни странно, но в СССР этой публикации практически не заметили. Зато в Европе валом пошли рецензии.
Вот Владимир Варшавский пишет о том, что Мариенгоф исписался и не может сказать уже ничего нового и интересного. Посмотрим, чем не удовлетворил эмиграцию автор:
«Открыв Мариенгофа, я был поражён. Мне было трудно читать. Непонятно, для чего утомительно нагромождённые один на другой какие-то жирные неправдоподобные образы, “остранённые”, а иногда и просто малопонятные слова, всё это вызывало чувство досады. Например, фраза: “в вечера, когда бесконечность, разбрызгавшись куриным желтком, не перепачкивала синий футляр неба, мы бродили по улицам…”».
361
Казалось бы, после продолжительного периода имажинизма, после «Романа без вранья» и «Циников» можно было бы понять, что автор выработал свой неповторимый стиль. Но нет, Варшавский будто вернулся на десятилетие назад:
«Мариенгоф представился мне утомительным человеком, всё тщеславие которого в том, чтобы одеваться как можно более странно и неестественно, так, чтобы на улице все пальцами тыкали. Но так же, как не замечаешь опечаток (сознание автоматически подставляет правильные слова), я постепенно привык не замечать “имажей” Мариенгофа, и тогда чтение его романа мне начало доставлять удовольствие. Это всё-таки на редкость талантливая беллетристика».
362
Прав критик только в одном – в указании на опечатки. Это не опечатки, а, к сожалению, небрежность и некоторая доля неграмотности Мариенгофа, остававшаяся неизменной. Что же до «одеваться странно и неестественно» – это не понятый критиком имажинистский дендизм: совмещение несовместимого.
«Герой, от имени которого ведётся рассказ, убивает своего друга, “бритого человека”, в продолжение пятнадцати лет вызывавшего зависть, восхищение, влюблённость и медленно растущие ненависть и отвращение. <…> Сцена убийства чрезвычайно неубедительна».
363
Снова критик не увидел ничего похожего на прежние тексты Мариенгофа…
Напоследок Варшавский обвиняет Мариенгофа в богемности и социальной отчуждённости. Что правда, то правда. Никогда, даже в самые тяжёлые годы, Анатолий Борисович не выказывал социальной активности. До смерти в 1962 году всю жизнь он прожил богемным писателем.
О «Бритом человеке» писал и Георгий Адамович:
«Это бесспорно одна из самых отталкивающих книг, которые в нашей литературе существуют. Но вместе с тем это умная и умелая книга, по существу, серьёзная, очень грустная. “Циники”, пожалуй, были глубже. В “Бритом человеке” замысел тот же, но разработан он манернее и не так убедительно. Меньше зоркости. Больше литературного жеманства, чем было в той книге. Но подлинная даровитость автора чувствуется и здесь».
364
Любопытно, что Адамович сравнивает новый роман с «Завистью» Юрия Олеши и «Защитным цветом» Эльзы Триоле, то есть с чисто советским писателем и с насквозь эмигрантским. Ставит посередине:
