– То есть ты ее спугнула? – спрашивает Дайте и выдвигает вперед челюсть.
Анна испуганно смотрит на них и ничего не отвечает.
– Он шутит, – успокаивает ее Малин, но Дайте не улыбается. Он разглядывает стажера, медленно пожевывая зубочистку.
– Ага, – произносит Анна, но вид у нее все равно такой, словно она сейчас описается.
– Так что она успела сообщить до исчезновения? – спрашиваю я.
Анна достает блокнот с неряшливыми заметками.
– Что она должна была встретиться со своим восемнадцатилетним сыном Самуэлем в Стувшере в десять вечера, но он не пришел. Он работает на семью с сыном-инвалидом. Маму зовут Ракель, сына Юнас. Бойфренда мамы, писателя, зовут Улле или как-то так. Я записала все это, когда поняла, что она ушла.
– Больше ничего?
Анна смотрит в потолок, напрягая память.
– Нет. Или да. Кое-что. Она сказала, что сын и раньше исчезал, но всегда возвращался. Честно говоря, она была не в себе. И вчера же был праздник. Я решила, что парень нажрался и где-то отсыпается. И я…
– Черт побери, – взрывается Дайте, – чему вас там теперь учат в Школе полиции? Равноправию? Разнообразию? Культурным различиям? А думать мозгами не учат?
Анна ничего не говорит, только еще больше съеживается под его разгневанным взглядом.
Дайте переводит взгляд с Анны на Малин и обратно.
– Может, уроки контрацепции тоже не помешают? – выплевывает он.
Я откашливаюсь:
– И она что-то забыла, да?
Стажер, которая явно сейчас зарыдает, кивает и достает бумагу в прозрачном файле.
Это похоже на стихотворение.
Мы все склоняемся над столом и молча читаем.
– Что за хрень? – бормочет Дайте.
Я смотрю на стихотворение.
Почему-то от последних строк у меня волосы встают дыбом.
Я читаю его вслух, почему-то мне нужно услышать, как оно звучит.
Я выплакал море слез
И лег умирать
На мягкую траву горя.
Но снова появился лев,
И в своей пасти
Он нес невинного голубя…
– Что за чертовщина? – бурчит Дайте. – Пошлем на поэтическую экспертизу? У нас там есть лирики? Или попросим геев из отдела по связям с общественностью помочь?
– Гуннар! – резко обрывает его Малин.
– Читайте приписку внизу, – просит стажер.
Мы читаем:
Можем встретиться у заправки в десять часов? Кое-что ужасное произошло. Я не мог прийти. Целую, С.
– Ладно, – говорю я, – поблизости не может быть больше одной Ракель с сыном-инвалидом Юнасом.
– А это стихотворение, – добавляю я, – можешь проверить, откуда оно?
– Проверю, – обещает Малин. – Вы думаете, этот Самуэль в опасности?
– Не знаю, – честно отвечаю я. – Но нам нужно найти его как можно быстрее.
Никто ничего не говорит. Все понятно без слов.
Я снова перечитываю строки.
И в своей пасти
Он нес невинного голубя…
– Я думаю, нам надо навестить друга в Урмберге.
– Урмберге? – поражется Дайте. – Там же одни националисты. Белое арийское сопротивление.
– Там живет Ханне Лагерлинд-Шён, – поясняет Малин.
– Ведьма?
– Можешь называть ее как хочешь. Без нее мы бы не раскрыли преступления в Урмберге. Ханне особенная. Умеет влезть в голову к преступнику. Думаю, ее зовут ведьмой, потому что она лучшая из всех профайлеров, с кем я когда-либо работал.
Я умолкаю и потом добавляю:
– Или была такой раньше…
Дайте хмурит лоб и трет крупный нос пальцем.
– Раньше?
– До того, как у нее диагностировали болезнь Альцгеймера, – отвечает Малин.
Пернилла
Я сижу на камне и смотрю на воду. Любуюсь сверкающими волнами и слушаю, как волны мерно бьются о гранитный волнорез, далеко уходящий в море.
Полуденное солнце обжигает плечи. Даже ветер кажется горячим.
Все утро я обходила Стувшер в поисках Самуэля. Я показывала его фото сотрудникам магазина, заправки, ресторана. Спрашивала и у прохожих тоже.
Никто его не видел.
Это очень странно. Он же бывал тут несколько раз.
Неужели люди так заняты мобильными телефонами, эсэмэсками и селфи, что больше не обращают внимания на других людей?
Мне вспоминаются мальчики, удившие рыбу на причале только для того, чтобы сфоткать улов, а потом вышвырнуть в море, как мусор.
Прижимаю ладони к лицу, делаю глубокий вдох.
Может, пастор был прав, когда говорил, что мы живем в ужасное время, когда на смену вере приходят нарциссизм и материализм. Не знаю, соглашусь ли с его идеей о близости конца света. Кредитные карты, Интернет и признание США Иерусалима столицей Израиля означают новый приход Иисуса. Антихрист прячется за каждым углом, пока мы заняты строительством персональных Вавилонских башен.
Не знаю, можно ли ему верить.
После той истории перед домом для собраний он прислал мне несколько эсэмэс.
Последнее пришло сегодня утром, когда я возвращалась из полиции. Он писал, что волнуется за мою «бессмертную душу».
Я так разозлилась, что чуть не выкинула мобильный в окно.
Серьезно?
Мою бессмертную душу?
Единственное, что его волнует, это то, что у меня между ног. А как я понимаю, это не душа.
Я подумала было написать ему это и расхохоталась от одной только мысли, несмотря на весь трагизм ситуации.
Я ложусь спиной на камень и закрываю глаза. Камень шершавый и теплый под моей спиной. Твердый и надежный.
Как отец.
Как же я по нему скучаю!
Сердце сжимается от боли при воспоминании о его исхудавшем пожелтевшем теле в хосписе. Горе причиняет физическую боль. Болит все тело, даже кожа, словно горе – это невидимая одежда, слишком узкая и колючая.
– Самуэль! – произношу я имя сына вслух.
Никто, конечно же, не отвечает.
Должно быть что-то, что я видела или слышала, но на что не обратила внимания. Что-то, что поможет мне его найти.
Я произношу молитву, достаю солнцезащитный крем из сумки и смазываю потное лицо.
Да, я могу делать несколько вещей одновременно – молиться и гладить, молиться и вести машину, молиться и клеить стикеры со скидкой на вчерашний хлеб и еще улыбаться проходящим мимо клиентам.
