Мужчина бережно достал песчанку и посадил обратно в переноску. Они заговорили одновременно, стали звонить по телефону. Потом снова посадили песчанку на красную точку и стали снимать ее путь на видео.
– Идем, – повторила я. Нам незачем было здесь оставаться.
Мы вышли в открытую дверь, спустились вниз. Медленно пошли в сторону госпиталя.
– Стойте! – крикнул голос сверху. – Подождите!
Мы обернулись и увидели мужчину-ученого, он по пояс высунулся из окна.
– Как вы ее назвали?
* * *
Два дня спустя мы забирали Настю из больницы. Ее палата была вся увешана воздушными шариками, а на кровати, подоконниках и двух креслах сидело, казалось, все детское отделение госпиталя. И даже несколько мам с младенцами.
Дети по очереди писали в Настином блокноте пожелания и приветы, рисовали смешные рожицы, сломанные косточки и черепа – кто что умел. Гипс за три дня превратился в чудо дизайнерской мысли: пестрые рисунки и разноцветные каракули удачно сочетались с синей футболкой, которую я постирала для Насти специально к выписке.
Близнецов забирал Андрей Маркович.
– Хорошо хоть не мать, – прокомментировал Ваня, когда это стало известно.
– Да ладно тебе. Они у вас нормальные, – сказала я ему.
– У тебя вроде тоже?
Я задумалась, что ответить.
Потом мы спустились вниз к такси.
– Весело было, – мечтательно подытожила наши приключения Настя.
Все рассмеялись.
Мы с Ваней переглядывались всю дорогу до аэропорта, но ни один из нас так и не протянул другому руку и не сказал ничего утешительного. После обычных процедур в аэропорту – регистрация, проверка багажа, – за ними закрылись двери зала вылета.
У нас с папой были билеты на автобус до Сиракуз, который отходил через три часа. Я попросила купить капучино. Мы сели за столик. Я положила перед собой бумагу и карандаш. Не спеша выпила кофе, посидела еще несколько минут, потом сложила все в рюкзак, и мы поехали на автовокзал.
Эпилог,
в котором почти все становится на свои места
Осенью, когда мы уже жили в Нью-Йорке, я каждый день вспоминала те минуты в аэропорту над пустым бумажным листом. На Сицилии было много похожих моментов, но запомнился именно этот.
В школу по скайпу я больше не ходила: не было смысла с такой разницей во времени, – а в местную школу устроиться пока не удавалось.
– Чтоб вас, бюрократы, – говорила мама, изучая очередной отказ. – Ну ничего, что-нибудь придумаем, – утешала она меня, хотя я не расстраивалась. Подумаешь, школа.
И она снова поворачивалась к ноутбуку и утыкалась в экран, рассматривать крутящиеся трехмерные модели.
– Очень удачно устроились, – говорила мама новым коллегам и знакомым, которых она без стеснения приглашала на кофе в нашу темную, заставленную коробками квартирку.
В июне папе предложили стать техническим директором стартапа со штаб-квартирой в Нью-Йорке. А день спустя маме пришло извещение, что ее приглашают преподавать, и тоже в Нью-Йорк. Это означало, что она сможет вернуться к исследованиям, подавать заявки на гранты и ставить опыты на песчанках.
– Нью-Йоркский университет! Лаборатория и лаборант на полдня!
Родители прыгали до потолка, тискали меня и бегали покупать шампанское. Они были похожи на двух подростков, у которых по недоразумению оказался ребенок их возраста.
Мы с бабушкой занимались сборами: выбирали, какие вещи она вышлет нам в Америку, а какие останутся в России. Бабушка, включив на смартфоне видеосвязь, ходила по нашей квартире в Петербурге и показывала, показывала, показывала. Огромный в самом начале список сокращался с каждым днем. Все, что осталось в Питере, казалось постаревшим, ненужным, несло тяжелые воспоминания. В конце концов мы решили не брать ничего, кроме папиных раритетных дисков с играми, бирки из роддома с пучком моих первых волос и нескольких альбомов с моими акварельными рисунками.
Потом началась кутерьма с визами в США. Родители опасались, что с ними будут проблемы, и так оно и получилось. Сначала сложности возникли из-за просроченных шенгенских виз. Родители строчили ходатайства и поднимали старые знакомства. В июле пришлось ехать в Неаполь, в августе – в Рим. Но визы все-таки дали – в самом начале сентября, как раз накануне вылета.
Летние события не выходили у меня из головы, прокручивались снова и снова, как карусель. Я болталась по городу: Шугар Хилл, Хайбридж, Гарлем, Вест Сайд
[72].
Мы жили на Западной 151-й улице. Родители радовались, что им сдали квартиру на Манхэттене. Я не находила в ней ничего особенного, хотя у каждого была своя комната плюс огромная гостиная, которую родители оборудовали под общий рабочий кабинет. Моя комната была похожа на ту, что я оставила на Ортиджии: темный тесный чулан, окно которого выходит на стену дома напротив.
С папой у нас по-прежнему не ладилось, и он по-прежнему этого не замечал. Тени больше не появлялись, они исчезли с той самой ночи, когда я отважилась посмотреть им в лицо и разглядела в темноте папу. Казалось, они навсегда оставили меня в покое. Впрочем, рогатый корабль тоже не появлялся с того дня в Термини-Имерезе.
Встречи с Верой я попросила пока прекратить. Еще в Сиракузах я случайно услышала из своей комнаты, как мама разговаривает c психологом обо мне. Вера говорила, что девочка, по всей видимости, очень привязана к отцу, что неудивительно: они столько всего пережили вместе, и она в некотором смысле зеркалит особенности его поведения, и ла-ла-ла, и бла-бла-бла.
Родители были заняты своими делами, приходили с работы и наскоро ужинали, потом утыкались каждый в свой ноутбук. Наш рацион не слишком изменился после переезда: пицца, паста, иногда коробочки с китайской едой, едко пахнущей и чересчур жирной.
Бетонный, тесный, шумный город, перенаселенный, сигналящий, курящийся паром из канализации, подходил нам гораздо лучше, чем райские местечки Сицилии. Он держал в тонусе. Родители стали бодрыми, деловыми. Коротко переговаривались, не поднимая головы от ноутбуков. Ясное дело – карьера идет в гору. И снова они напоминали мне подростков. Когда их охватывала потребность гнездования, мы вместе ужинали и смотрели фильм на английском. Мама считала, что наш английский еще далек от совершенства.
Днем, пока они были в офисе и университете, я была предоставлена сама себе. Мама сразу по приезде записала меня на курсы живописи при Музее современного искусства. Я сходила на два первых занятия и мгновенно съежилась: слишком уверенными в себе были ученики – мои ровесники, слишком демократичным – преподаватель, который хвалил всех без разбору и дважды похвалил мой пустой лист. Ученики знали, чего хотят, держались независимо, говорили по существу. Они не болтали глупостей, им не мерещились чудовища, и, я уверена, попробуй я рассказать им о рогатом корабле, они удивились бы моим детским фантазиям. Чаще всего я бывала в дешевом публичном бассейне – в здании, похожем на питерское (железо и бетон), с ржавыми шкафчиками в раздевалке, с мутноватой водой в самом бассейне. Здесь было спокойно. За вход брали всего четыре доллара. В остальное время я ходила по улицам, присаживалась на траву или на скамейки, доставала бумагу и карандаш, чтобы через несколько минут положить их обратно.
