– Эта одержимость знанием, ради которого вы готовы жертвовать человеческими жизнями, обычными человеческими связями, погубит вас, – сказала Мэри. Она чувствовала, как в ней поднимается гнев. Это было новое ощущение. – Посмотрите, к чему она уже привела. Посмотрите на себя! Вы же совсем один, не считая Адама и ваших… ну да, ваших прихвостней. Стоило ради этого потерять всё – семью, репутацию?
Хайд смотрел на нее – словно бы ошарашенно.
– Мэри, я никогда не хотел причинить боль тебе или твоей матери. Ты должна мне поверить. Эрнестина… я приходил к ней, в первый вечер, когда мы были в Лондоне. Это было так давно. Мне хотелось снова увидеть ее лицо, и тогда я взобрался на окно и смотрел на нее сквозь стекло… Она причесывалась, а я вспоминал, как сам причесывал ей волосы, когда мы только поженились, пока между нами еще не встало столько всего. Я думал, что, когда это дело с Адамом будет закончено, я вернусь к ней и скажу, что всегда ее любил, попрошу прощения. Но через неделю я узнал, что она умерла. Я опоздал.
– Потому что вы ее убили, – произнесла Мэри обвиняющим тоном.
– Убил? Что ты хочешь этим сказать? Я даже не входил в ее комнату, хотя мог бы в одну минуту открыть окно снаружи. Я только смотрел на нее сквозь стекло, и ничего больше. Она сидела за туалетным столиком, спиной ко мне, и я видел водопад ее волос в свете лампы. У нее были самые красивые волосы на свете – как золотые струи. Такие волосы были у богинь в греческих мифах. Когда-то я любил перебирать их пальцами… Она смотрела в зеркало, а затем обернулась, и на миг я увидел ее лицо – такое же нежное и чистое, как в тот день, когда я женился на ней, только морщинок прибавилось – от времени и забот. Сначала я подумал, что она тоже увидела меня – она смотрела в мою сторону. Но она отвернулась и задула лампу. Она почти погасла, и я больше ничего не видел.
– Она вас видела, – сказала Мэри. Она едва могла заставить себя смотреть на него – своего отца, так не похожего на того человека, каким она его помнила с детства. – Почему, вы думаете, она так внезапно заболела? Она все бредила каким-то лицом, которое увидела в окне. Я только никогда не думала, что это было ваше лицо. – Она смотрела на него так холодно и презрительно, как только могла. Это было всё, что она хотела сказать ему, – хотела, чтобы он знал это, с тех самых пор, как сама поняла, что он сделал.
Он глядел на нее в изумлении.
– Это правда? – Он опустил глаза и покачал головой. – Да, конечно, правда. Ты бы не стала лгать – ты ведь на это почти не способна. В твоей натуре это не заложено. Но я не хотел причинить ей вред…
– Что значит – в моей натуре не заложено? – Что он хотел этим сказать? Эта странная фраза царапнула ее.
Хайд сунул руки в карманы своего белого халата и стал смотреть в пол.
– Я только хотел сказать… – пробормотал он почти неслышно.
– Что? – А может, ей лучше не знать? Она вспомнила слова доктора Фрейда – что в своем роде она так же необычна, как Диана.
Хайд глядел на нее с беспокойством.
– Эрнестина так хотела ребенка. Когда мы поженились, мы надеялись – и несколько раз она думала, что беременна, но каждый раз оказывалось, что это просто несварение желудка… а один раз – несвежие омары. Так мы ждали и ждали. Ее камеристка, которую она привезла с собой из Йоркшира, вышла замуж за моего дворецкого Пула и родила дочку – маленькую Гонорию, – и Эрнестина водила ее в парк, наряжала, играла с ней кукольной посудой, как с собственным ребенком. Наконец мы проконсультировались со специалистами, и они сказали, что, по всей вероятности, у нее никогда не будет детей. Посоветовали ей посвятить себя благотворительности! Больно было смотреть, как она тоскует о невозможном. Тогда я целиком ушел в науку и в дела Общества алхимиков. У нас образовался тесный кружок: Рэймонд, Ланион, Хеннесси и я, – и еще Кэрью, мы ведь были друзьями в те дни. Какое воодушевление владело нами тогда! Теория Дарвина, как нам казалось, открывала новые широкие пути для исследований. Мы, конечно, не во всем были с ним согласны – мы держали сторону Ламарка, хотя весь мир, вероятно, назвал бы нас еретиками. Но нас это только радовало. Мы должны вернуться к проблеме биологической трансмутации, – говорили мы себе. Рэймонд работал над ней и терпел неудачу за неудачей. Опытный экземпляр оказался… трудным, скажем так. Не унывай, говорили мы ему. Погляди, как относятся во всем мире к тем, кто опередил свое время! Вдохновившись теориями Спенсера и Гальтона – и их ошибками в той же мере, что и удачными находками, – мы удвоили свои усилия.
– Кэрью! Тот самый, которого вы убили? – изумленно переспросила Мэри.
– Что? Ах, да. Мы поссорились – ему не нравилось то, какое направление приняли мои исследования. Видишь ли, поначалу я думал – почему бы не попытаться продвинуть человечество вперед? Люди могут и должны стать более рациональными. Моро работал над той же задачей – пока его не выжила из Англии кучка ханжей-антививисекторов! Он сосредоточил свои усилия на биологии, а я считал, что нужно искать химическое средство, которое изменит баланс человеческой личности – ангела сделает сильнее, а демона усыпит. Но это будет психологический эффект, недоступный для эмпирического наблюдения. Как же я узнаю, что он наступил? Очевидно, нужно принять этот реактив самому! Я приготовил снадобье, которое должно было сделать меня лучше, и мне это удалось – на время. Кроме того, я хотел, чтобы Эрнестина была счастлива, чтобы получила то, чего желала больше всего на свете. Она уже прошла тот возраст, когда большинство женщин рожают детей, но мои химические познания позволили мне создать нужное лекарство и потихоньку дать его ей…
– Вы дали моей матери лекарство без ее согласия? – уточнила Мэри.
– Да боже мой, я просто влил его ей в чай! Я думал, это подарит ей то, чего она хотела больше всего на свете. И так и вышло – родилась ты, Мэри. Ты была ее радостью, она любила и лелеяла тебя как самое большое свое сокровище. Она ведь уже отчаялась иметь ребенка. Ты была для нее чудом. Я не мог отнять у нее это чудо, сказав, что ты – результат моей научной работы.
– И вы говорите, что старались поступать по совести…
– Поступать разумно, Мэри. Этично. То, что я сделал, было сделано для ее же блага. Я принял наилучшее решение – и для нее, и для меня. И взял на себя ответственность за результат.
– Ответственность за результат? Но этим результатом стала я!
– И притом самым желанным, уверяю тебя! Твоя мать была счастлива, а ты – ты была просто идеальным ребенком. Ты почти никогда не плакала. Помню, однажды ты гуляла в парке с Гонорией, которая стала твоей няней, и ободрала коленку. Гонория привела тебя домой – она сама всхлипывала, а ты только показала мне ранку и сказала: «Смотри, папа, интересно, да? Потом будет красивый цвет». Ты была плотью от плоти того человека, каким я был тогда. Но мне… мне захотелось узнать, что будет, если пойти обратным путем. Дать волю своим самым низменным, примитивным инстинктам.
Мне казалось, что и в животной природе человека можно найти что-то стоящее, хоть это и шло вразрез с теорией Моро. Он считал, что человечество нужно заставить развиваться, подняться над своей животной природой. Я же хотел испытать, что значит быть животным. И так началось мое постепенное превращение в Хайда. Кэрью возражал против этого все настойчивее – и в конце концов потребовал моего исключения из общества. Однажды вечером я встретил его на улице, возвращаясь домой после… в общем, после одного увеселения. Тебе ни к чему знать, какого рода. Он вновь стал возмущаться, называл меня разными мерзкими словами, давая понять в самых недвусмысленных выражениях, как низко я пал. Я ничего не мог с собой поделать, Мэри. Я был словно одержим дикой яростью, чудовищной, демонической яростью, с которой не мог совладать. Ведь не можешь же ты винить меня за то, что было сделано автоматически, инстинктивно?
