Так же, как Мэри, Жюстина надрезала себе левое запястье. Но Люсинда, едва прикоснувшись губами к порезу, выплюнула кровь с такой яростью, что брызги разлетелись по полу. Она отскочила от Жюстины и забилась на кровать, у изголовья, прямо под девой Марией.
– Ты мертвая, – сказала она. – На мертвых лежит проклятие, такое же, как на мне.
– Вот как! Выходит, твоя кровь ей не по вкусу, – хмыкнула Диана.
– Жюстина, я уверена, она ничего дурного не хотела сказать, – проговорила Мэри.
– Но она права, – ответила Жюстина с таким печальным лицом, какого Мэри у нее не видела с того самого дня, когда она читала книгу Мэри Шелли. – Я уже сто лет как мертва. У меня грязная кровь – кровь покойницы.
– Ну что ж, видно, придется снова мне, – сказала Диана и протянула руку за ножом.
Мэри изумленно поглядела на нее.
– Разве не ты без конца жаловалась, как это отвратительно, что Люсинда пьет кровь? А теперь сама вызываешься?
– Я сказала, что это отвратительно, – сказала Диана. – Но не говорила, что не стану этого делать. Давай нож.
– Погоди, – сказала Мэри. – А это непременно должна быть человеческая кровь? Люсинда, вам нужна кровь человека или просто кровь, любая?
Люсинда смотрела на Мэри из-под изображения девы Марии.
– Кровь есть жизнь, – проговорила она. – Кровь – это роза среди терний. Она спала сотню лет, пока принц не пришел и не разбудил ее своим укусом.
– По-моему, она не в состоянии дать тебе вразумительный ответ, – сказала Жюстина.
– Тогда придется выяснить опытным путем, – сказала Мэри. – Рядом с конюшней есть курятник, я видела…
Тут как раз жена хозяина постучала в дверь.
– Abendessen, Herr und Damen
[85], – сказала она. Она принесла на подносе сосиски, квашеную капусту и что-то похожее на клецки.
– Кнёдль! – в ужасе воскликнула Диана. – Можете меня пытать, если хотите, но кнёдль я есть не буду.
– Молчи ты! – еле слышно прошептала Мэри и стукнула Диану по плечу. Та немедленно развернулась и стукнула ее в ответ. И как это она упустила из виду, что Диана всегда дает сдачи?
Мэри: – Я не упустила. Я просто не хотела, чтобы она грубила хозяйке.
Диана: – Можешь засадить меня в самое темное и глубокое подземелье и пытать там тысячу лет, но кнёдль я все равно есть не буду.
Мэри: – Какая же ты утомительная, ты хоть сама знаешь?
– Danke, meine Dame
[86], – сказал Джастин Фрэнк и дал ей на чай. А затем добавил еще что-то непонятное. Можно было разобрать слово «Hähnchen»
[87]. Жена хозяина затараторила что-то по-немецки.
– Я сейчас вернусь, – сказал Джастин и вышел за дверь вслед за хозяйкой.
Через десять минут он вернулся с большой деревянной миской. Мэри с Дианой уже сидели за столом и ужинали. Кнёдль оказался не так плох, как утверждала Диана, и Мэри не могла понять, из-за чего тут было поднимать такую бучу. Пресно, конечно, но вполне сытно.
– Что это? – спросила Мэри.
– Курица, – ответила Жюстина. – Пришлось свернуть ей шею. – Она протянула миску ближе, чтобы они могли разглядеть курицу – или, скорее, комок перьев. Было ясно, что убийство курицы далось ей тяжело. – Я объяснила этой женщине, фрау Лундхофф, что у моей сестры анемия, и она сказала, что ее тетушка тоже страдала этим недугом. Вот, – она протянула миску Люсинде. – Фрау Лундхофф уже надрезала ей грудь.
Люсинда взяла миску и уставилась на курицу. Затем повернулась спиной к остальным и достала ее из миски. Она была еще вся в перьях и безжизненно висела у Люсинды в руке. Люсинда опустила голову. Мэри услышала ужасный звук – сосущий, хлюпающий, от которого к горлу подкатила тошнота. Она тут же пожалела о съеденной половинке кнёдля.
– Диана: – Вот видишь? Говорила я тебе. Никогда не ешь кнёдли.
Когда Люсинда вновь повернулась к ним, опустив курицу обратно в миску, лицо у нее было в крови.
– Ад пуст! Все дьяволы сюда слетелись, – сказала она.
– А это еще что значит? – спросила Диана.
– По-моему, это Шекспир, – сказала Жюстина. – Я помогу ей умыться.
– Нет, садись, поешь, – сказала Мэри. – Я сама умою Люсинду. А потом пора ложиться. Завтра рано вставать.
Она смыла кровь с Люсиндиного лица водой из кувшина. Оно уже не было таким бледным: теперь Люсинда Ван Хельсинг казалась очень хорошенькой девушкой. Ее легко можно было представить на каком-нибудь званом вечере в Амстердаме, танцующей и беседующей о кавалерах. Но, когда Мэри вытирала ей полотенцем щеки и рот, она подняла голову, и Мэри заметила, что глаза у нее отсутствующие, словно она смотрит куда-то вдаль. А когда Мэри помогла ей переодеться в ночную сорочку и уложила в постель, пока Жюстина относила вниз посуду, а Диана занималась собственным туалетом, Люсинда сказала только:
– Я стояла на берегу реки, и река поглотила меня. Река поглотила нас всех. Я молюсь, чтобы милосердный Господь не дал нам утонуть. Аминь.
Наутро Люсинда уже совсем не могла говорить по-английски. Выглядела она лучше, живее, довольнее, – словом, физически ей, кажется, стало лучше. Но вот душевно…
– Боюсь, она теряет рассудок, – сказала Жюстина Мэри, унося еще одну мертвую, обескровленную курицу. Мистер Джастин Фрэнк был уже снова одет в свой дорожный костюм.
Мэри тоже была готова. Она умыла Люсинде лицо и позаботилась о том, чтобы девушка выглядела прилично, а не как окровавленный призрак. Диана еще натягивала ботинки.
– Пошевеливайся! – сказала Мэри. – Фрау Лундхофф сказала, что дилижанс уже ждет.
Еще один долгий день они провели в дилижансе, покидая его только тогда, когда герр Ференц останавливался, чтобы напоить лошадей и дать им отдохнуть. Тогда они выходили размять ноги и облегчиться в уединении ближайшего кустика.
Мэри: – Кэтрин! Неужели нельзя обойтись без таких подробностей?
Кэтрин: – А ты думаешь, читатели поверят, что мы целыми днями обходились без отправления телесных функций?
Мэри: – Нет, но о таких вещах принято просто… умалчивать. Они подразумеваются сами собой.
Кэтрин: – Сейчас очень модно вводить в повествование натуралистические детали, в том числе неаппетитные и непристойные. Почитай французских писателей. Например, Эмиля Золя.
Мэри: – Мы же не французы.
Мэри начинала чувствовать себя служанкой из сказки, которую посадили в бочку и спустили с холма, только ее бочка не останавливалась, а все катилась и катилась. Это безостановочное, но неравномерное движение вводило ее в какой-то ступор. Большую часть времени она смотрела в окно. Диана или спала, или жаловалась – на ухабистую дорогу, на голод, хотя ела больше, чем Мэри с Жюстиной, вместе взятые, на скуку – такую скуку, что она готова выброситься из дилижанса, просто от нечего делать. Жюстина пыталась читать книгу, которую дала ей Ирен Нортон (надпись на корешке гласила: «Also Sprach Zarathustra»
[88]), но в конце концов сказала:
