– Их привезли в кандалах, – говорит Холли Сайкс.
– Кого?
– Нюнгаров. Этот остров они называли Вэдьимап, то есть «место по ту сторону воды». – Холли шмыгает носом. – Нюнгары считают, что землей владеть невозможно. Как невозможно владеть временами года или просто временем. А дарами земли надо делиться.
Голос Холли Сайкс постепенно становится невыразительным, прерывистым, будто она не говорит, а переводит какой-то запутанный текст. Или прислушивается к какому-то голосу в гуле шумной толпы.
– Пришли джанга. Мы думали, это наши покойники вернулись. После смерти они забыли, как говорить по-человечески, и теперь говорили по-птичьи. Сначала их было немного. Они приплыли в лодках, огромных, как полые горы, как большие плавучие дома со множеством комнат. Потом лодок стало все больше и больше, и каждая исторгала толпы джанга. Они ставили ограды, размахивали картами, привезли овец, выкапывали руду. Они убивали наших зверей, а когда мы убивали их зверей, то джанга устраивали облавы и забирали наших женщин…
Все это можно счесть каким-то нелепым розыгрышем. Но она сидит в трех шагах от меня, на виске пульсирует жилка, и я не знаю, что и думать.
– Это сюжет книги, над которой вы работаете, Холли?
– Слишком поздно мы поняли, что джанга – не мертвые нюнгары, а Бел’человеки… – Голос Холли звучит невнятно, она комкает и пропускает слова. – Бел’человек сделал Вэдьимап тюрьмой для нюнгаров. Мы поджигаем кустарник, как всегда делали, Бел’человек везет нас на Вэдьимап. Мы деремся с Бел’человек, Бел’человек везет нас на Вэдьимап. Кандалы. Темница. Холодный карцер. Горячий карцер. Годы. Плети. Работа. Самое плохое – наши души не могут переплыть море. Когда тюремная лодка увозит нас из Фримантла, души отрываются от тела. Дурная шутка. Нюнгаров везут на Вэдьимап, и мы дохнем как мухи.
Теперь я с трудом понимаю одно слово из четырех. Зрачки Холли Сайкс сужаются в точки. С ней что-то не так.
– Холли?
Как оказать ей первую помощь? Она как будто ослепла. Она продолжает говорить, но из английских слов я разбираю только «священник», «ружье», «виселица» и «плыть». Я совершенно не знаю наречий австралийских аборигенов, а то, что натужно срывается с ее губ, не похоже ни на французский, ни на немецкий, ни на испанский, ни даже на латынь. Голова Холли Сайкс запрокидывается, бьет о стену маяка, и меня осеняет: эпилепсия. Торопливо подставляю ладонь, чтобы при очередной судороге голова не стукнула о стену, прижимаю Холли к груди, кричу:
– Ифа!
Она выступает из-за дерева, испуганная квокка бросается наутек, а я снова кричу:
– Ифа, у мамы судороги!
Через пару секунд Ифа Брубек берет лицо матери в ладони и резко произносит:
– Ма! Прекрати! Вернись! Ма?!
Из горла Холли рвется глухое, хриплое гудение.
– Как долго у нее были такие глаза? – спрашивает Ифа.
– Секунд шестьдесят… Может, меньше. У нее что, эпилепсия?
– Ну, самое страшное позади. Нет, это не эпилепсия. Раз она перестала говорить, значит больше не слышит и… господи! Что это? Кровь?
У меня ладонь липкая от крови.
– Она ударилась о стену.
Ифа морщится, осматривает голову матери:
– Да, здоровенную шишку набила. А глаза уже почти в норме.
Зрачки Холли действительно увеличиваются до обычных размеров.
– Судя по всему, с ней такое и раньше бывало, – замечаю я.
– Пару раз, – уклончиво говорит Ифа. – Вы не читали книгу «Радиолюди»?
Ответить я не успеваю: Холли Сайкс моргает и смотрит на нас.
– Господи, оно опять, что ли?
Ифа взволнованно, с материнской заботой произносит:
– С возвращением, ма.
Холли бледна как полотно.
– А что у меня с головой?
– Криспин утверждает, что ты хотела пробить стену маяка.
Холли Сайкс морщится:
– Вы все слышали?
– Ну, сначала мне деваться было некуда. А потом… это был уже не английский язык. Послушайте, я в медицине не разбираюсь, но у вас может быть сотрясение мозга. По-моему, вам не стоит ехать на велосипеде по крутой извилистой дороге. У меня есть номер телефона пункта проката велосипедов. Давайте я позвоню им, пусть вызовут «скорую помощь» и медики вас заберут. Я очень и очень советую вам поступить именно так.
Холли смотрит на Ифу.
– Да, спасибо, – говорит Ифа и гладит мать по плечу.
Холли с усилием приподнимается:
– Даже не представляю, что вы обо всем этом думаете, Криспин!
Все это совершенно не важно. Я набираю номер, а какая-то птаха надрывается: «Чирик-чирик-чирик…»
Холли в сотый раз вздыхает:
– Господи, мне так стыдно!
Паром подходит к Фримантлу.
– Прошу вас, не смущайтесь. Ничего страшного не случилось.
– Но мне так неудобно, что из-за меня вам пришлось вернуться раньше времени.
– Этим паромом я как раз и собирался вернуться. А на Роттнесте лежит печать проклятия. Глаза б мои не глядели на все эти художественные салоны, торгующие сувенирами и поделками аборигенов. Как если бы немцы построили еврейский ресторан в Бухенвальде.
– Сразу видно писателя! – Ифа доедает мороженое.
– Литературное творчество – это патология, – говорю я. – Я и рад бы перестать, да не могу.
Урчащие двигатели парома смолкают. Пассажиры собирают вещи, снимают наушники и подзывают детей. Звонит телефон Холли.
– Приятельница, – говорит она, взглянув на экран. – Она нас встречает. Прошу прощения, я отвечу.
Пока она разговаривает по телефону, я проверяю свои сообщения. После фотографии со дня рождения Джуно – больше ни одного. Наше космополитическое супружество некогда было кладовой, полной чудес и диковинок, а вот космополитический развод – развлечение не для слабонервных. Сквозь забрызганное водой стекло смотрю, как ловко спрыгивают на причал молодые парни, крепят швартовы к окрашенным стальным столбикам.
– Подруга ждет нас у терминала. – Холли прячет телефон. – Если вы готовы вернуться в гостиницу, она с удовольствием подвезет и вас.
У меня нет ни сил, ни желания гулять по Перту.
– Да, с удовольствием.
Мы сходим на бетонный пирс, но ноги отказываются привыкать к terra firma
[85]. Ифа машет рукой какой-то женщине, та машет в ответ, но лишь в паре шагов от нее я понимаю, кто это.
– Привет, – говорит она мне как старому знакомому.
– Ах, ну да, вы же встречались в Колумбии, – припоминает Холли.
