– А как же Часовня Мрака?
– Часовня чего?
– Анахореты? Слепой Катар? Черное Вино?
– Впервые слышу. Честное слово.
Он продолжает постукивать по фотографии:
– Что для вас значит слово «хорология»?
У меня возникает ощущение, что я – участник какой-то зловещей викторины в пабе.
– Хорология? Это наука об измерении времени. Или нечто, связанное с часами и часовыми механизмами.
Он склоняется надо мной: я чувствую себя микробом на предметном стекле микроскопа.
– Что вам известно о Маринусе?
И я, как гнусный предатель, в надежде спасти дочерей, рассказываю своему таинственному мучителю, что Маринус был детским врачом-психиатром в больнице на Грейт Ормонд-стрит.
– Холли упоминает о нем в своей книге.
– За время вашего знакомства они с Маринусом встречались?
Я мотаю головой:
– Он уже глубокий старик. Если еще не умер.
Краем уха слышу женский смех. Или мне чудится?
– Что такое звезда Риги? – Хьюго Лэм пристально смотрит на меня.
– Рига – столица Эстонии. Нет, Латвии. Или Литвы? Я точно не помню. В общем, столица какой-то из балтийских стран.
Хьюго Лэм окидывает меня оценивающим взглядом:
– Мы закончили.
– Я вам рассказал всю правду! Честное слово. Не троньте моих детей!
Он спрыгивает с замшелого валуна и уходит, бросив напоследок:
– Если папочка Джуно и Анаис – честный человек, то им нечего бояться.
– Вы… вы… вы меня отпускаете? – Я ощупываю ноги – чувствительность к ним так и не вернулась. – Эй! Верните мне ноги! Прошу вас!
– А, чуть не забыл. – Хьюго Лэм оборачивается. – Между прочим, мистер Херши, реакция критиков на ваш роман «Эхо должно умереть» была вопиющей несправедливостью. Но, должен заметить, вы лихо отымели Ричарда Чизмена. – Лэм кривит губы в заговорщицкой улыбке. – Он никогда ни о чем не догадается, если, конечно, кто-нибудь ему не подскажет. А со штанами неловко вышло, ничего не поделаешь. В общем, на последней развилке сворачивайте налево, выйдете к парковке. Это вы запомните. Все остальное я подредактирую. Готовы?
Он вперивает в меня взгляд, скручивает большим и указательным пальцем какие-то невидимые нити, дергает…
…замшелый валун, огромный, точно голова тролля, лежащего на боку и перебирающего былые обиды. Сижу на земле, не помню почему; наверное, упал – все тело болит. Как я вообще здесь оказался? Внезапный микроинсульт? Колдовские чары эльфов Аусбирги? Я, должно быть… что? Присел передохнуть и нечаянно задремал? Пролетает ветерок, деревья вздрагивают, желтый листок, кувыркаясь, по воле воздушных течений, ложится мне на ладонь. Ну надо же! Мне почему-то снова вспоминается волшебник Динь-Дон. Неподалеку слышен женский смех. Кемпинг где-то рядом. Встаю, замечаю, что по ляжке растеклось холодное влажное пятно. М-да… Только этого не хватало. Анфан-терибль британской словесности страдает непроизвольным сомнамбулическим мочеиспусканием. Какое счастье, что поблизости нет борзописцев из «Пиккадилли ревью». Мне всего пятьдесят три – рановато для урологических подгузников. Пятно холодное и липкое; похоже, это случилось всего пару минут назад. Слава богу, что я в непосредственной близости от парковки, от чистых трусов и штанов! Так, на развилке сворачиваем налево. Что ж, поторопимся, любезный читатель. Не успеешь оглянуться, как наступит ночь.
23 сентября 2019 года
Похоже, Халлдор Лакснесс вбухал всю свою Нобелевскую премию в Глюфрастейн, белый особняк, типичный для 1950-х, словно бы составленный из кубиков на склоне туманной долины близ Рейкьявика. Снаружи дом похож на приземистые коробки залов для игры в сквош, которые в 1970-е строили в пригородах Лондона. По долине мимо дома, сквозь безлесную осень, катит бурные воды река. На подъездной дорожке припаркован кремовый «ягуар», такой же, как когда-то был у моего отца. Покупаю билет у дружелюбной кассирши-вязальщицы – непыльная у нее работенка – и иду в особняк, где, согласно инструкции, надеваю наушники радиогида. Электронный дух-наставник вещает о картинах, о светильниках и часах в стиле модерн, о шведской мебели, о немецком кабинетном рояле, о паркетных полах, о панелях вишневого дерева и о кожаной обивке. Глюфрастейн – дом, застывший во времени, как и полагается музею писателя. Поднимаясь по лестнице, размышляю о музее Криспина Херши. Безусловно, неплохо бы создать его в нашем родовом гнезде на Пембридж-Плейс, где я провел и детство, и отцовство. К сожалению, после того, как я расстался со своим милым старым домом, его перестроили с потрохами, разделив на шесть отдельных квартир, мгновенно раскупленных русскими, китайскими и саудовскими инвесторами. Теперь возможное приобретение особняка и его последующая реставрация весьма проблематичны, поскольку потребуют длительных многоязычных переговоров и вложения немалых средств, так что самым подходящим местом для музея остается моя нынешняя квартира на Ист-Хит-лейн в Хэмпстеде, и то при условии, что Гиена Хэл сумеет убедить юристов «Бликер-Ярда» и «Эребуса» не отнимать ее за долги. Представляю себе восторженных посетителей, благоговейно касающихся лакированных перил лестницы и восхищенно шепчущих: «Боже мой, это ведь тот самый лэптоп, на котором он написал свой гениальный исландский роман!» Сувенирную лавочку придется втиснуть в сортир на первом этаже: брелоки с бюстиком Криспина Херши, коврики для компьютерной мыши с цитатами из «Сушеных эмбрионов», светящиеся в темноте статуэтки. В музеях всегда покупают всякую хрень.
На втором этаже электронный гид поясняет, что мистер и миссис Лакснесс занимали отдельные спальни. Понятно. Знакомая история, могу только посочувствовать. На письменном столе стоит пишущая машинка Лакснесса, точнее, его жены, поскольку именно она перепечатывала его рукописи. Свой первый роман я тоже печатал на машинке, а вот роман «Ванда маслом» создан уже на купленном в комиссионке персональном компьютере фирмы Бриттана, который папа подарил мне на день рождения. С тех пор я сменил множество лэптопов, каждый легче и прочнее своего предшественника. Для большинства писателей цифровой эпохи творчество – это переделка и переписывание. Мы тычемся на ощупь, вырезаем, выделяем, переносим, вставляем, подправляем, моем золото на компьютерном экране, выискивая в тоннах порожней словесной руды драгоценные крупицы. Наши аналоговые предшественники отшлифовывали каждую строку в уме, прежде чем перенести ее на бумагу с помощью механических средств. Переписывание означало месяцы дополнительной работы, метры машинописной ленты, пинты корректирующих белил. Бедолаги!
С другой стороны, если цифровые технологии – непревзойденная повитуха, облегчающая появление романов на свет, то где они, шедевры нашего века? Вхожу в небольшую библиотеку, где, судя по всему, Лакснесс хранил свои излишки, и, наклонив голову набок, читаю названия на корешках. Множество книг в твердых обложках, на исландском, датском, немецком, английском и… и мои «Сушеные эмбрионы». Охренеть!
