Погоди-ка, это же издание 2001 года…
…а Лакснесс умер в 1998-м. М-да.
Что ж, будем считать, что Скрытый Народец на меня зла не держит.
Спускаюсь по лестнице, уступаю дорогу веренице тинейджеров. Интересно, а на какие школьные экскурсии ходят в Монреале Джуно и Анаис? Жаль, что я ничего об этом не знаю. Плохо быть отцом на расстоянии и лишь время от времени. А эти исландские дети XXI века, подключенные к наушникам, излучают нордическую уверенность в себе и ощущение полного благополучия; даже парочка афроисландцев и девочка в мусульманском платке. Год их рождения начинается с цифры 2; проставляя его в онлайновых анкетах, окошечко с цифрами приходится сдвигать меньше чем на дюйм. От них пахнет кондиционерами для волос и кондиционерами для белья. Их совесть безупречна, как новехонькие автомобили в торговом салоне; всем им суждено выйти на мировую арену, чтобы бросить вызов нам, старперам, а потом, обставив стариков по всем статьям, снисходительно отправить их на пенсию, как и мы поступали в ту пору, когда были красивыми и молодыми. Учитель замыкает цепочку своих подопечных, улыбается мне, а у него за спиной над лестницей виднеется зеркало в изящной раме. Из глубокого сумрака зеркального колодца на меня глядит осунувшееся подобие Энтони Херши. Ничего себе! Мой метаморфоз завершен – я превратился в отца. Неужели какой-то злой дух, порождение Аусбирги, высосал из меня остатки молодости? Поредевшая шевелюра, несвежая кожа, воспаленные глаза; на шее, как у индюка, болтаются дряблые складки… Призываю себе в утешение слова Рабиндраната Тагора: «Юность – скакун, а зрелость – колесничий». Старческие отцовские губы кривятся в ухмылке и произносят: «Вот только я колесничего не вижу. Вижу захолустного университетского преподавателя социологии, узнавшего, что его кафедра расформирована, поскольку никто, кроме будущих преподавателей социологии, социологию больше не изучает. Ты смешон, мой мальчик. Слышишь меня? Ты просто смешон».
Лучшая пора моей жизни уходит, прошла, пролетела…
Бреду к «мицубиси», оставленному на крошечной парковке Глюфрастейна, смотрю на часы в телефоне и вижу сообщение от Кармен Салват. Совсем не такое, как хотелось бы.
здравствуй криспин нам нужно поговорить. х твой друг к.
Вздыхаю. Она меня бросила, и я все еще зализываю душевные раны, худо-бедно справляюсь с разочарованием. Мне не хочется опять со всем этим разбираться, пересматривать свое отношение. Мы усваиваем свои эмоции, а скорбь разлуки – вовсе не та эмоция, которую мне хочется усвоить. «Твой друг» в сообщении Кармен означает «не жди, что мы снова будем вместе». А «здравствуй» вместо обычного «привет» – словесный эквивалент холодного воздушного поцелуя, а не сердечных объятий.
не сейчас если можно. Мне все еще больно, и боль мне прискучила. Не обижайся и береги себя. К.
Отправляю сообщение и сразу же жалею, потому что в нем слишком явственно сквозит обида и жалость к себе любимому. Шум реки действует на нервы: как Лакснесс ухитрялся тут работать? Тяжелые тучи в небе полнятся свинцом, а не безмятежными дзенскими сумерками. Хитросплетение смыслов дряхлеющего дня складывается в кроссворд, который не вдохновляет, а подавляет, потому что мне его не разгадать. Мне далеко до Халлдора Лакснесса. Мне далеко до Криспина Херши в молодые годы. Я такой же далекий от совершенства дерьмовый папаша, как и мой собственный отец, только его фильмы переживут мои перехваленные романы. Одежда измята. Лекция начнется в половине восьмого. Не хочу, чтобы бывшая возлюбленная-испанка бередила мне едва зажившую сердечную рану.
Нет. Никаких разговоров. Я выключаю телефон.
– Моя лекция называется «Немыслимо не мыслить об Исландии». – Зал Дома литературы полон, но многие из двухсот слушателей пришли лишь потому, что не попали на концерт Бонни-Принс-Билли, а часть тех, кто постарше, – поклонники отцовских фильмов. Холли, Ифа и Эрвар, бойфренд Ифы, – единственные мои знакомые в зале – сидят в первом ряду и эманируют дружеские флюиды. – Это сокрушительно выспреннее выражение приписывают Уистену Хью Одену, который якобы изрек его здесь, в Рейкьявике, возможно, с этой самой трибуны, в присутствии ваших родителей, дедушек и бабушек. Оден сказал, что, хотя мысли об Исландии не осеняют его ежечасно или ежедневно, для него «немыслимо не мыслить об Исландии». Какая изысканно загадочная фраза! Почему бы просто не сказать: «Исландия всегда в моих мыслях»? А потому, разумеется, что двойное отрицание – это контрабандист, ловко скрывающий правду и водящий цензоров за нос. И сегодня мне хотелось бы уравновесить это оденовское двойное отрицание, – я торжественно раскрываю левую ладонь, – заявлением о двуединой природе творчества. – Я раскрываю правую ладонь. – Для творчества писателю необходимы две вещи: инструмент для письма и рабочее место, к примеру ручка и стол, или пишущая машинка и кабинет, или лэптоп и «Старбакс» – в принципе, не важно, что именно, потому что перо и рабочее место всего-навсего символы. Символы литературного орудия и литературной традиции. Для письма поэту нужна ручка, но, разумеется, сам он ее не изготавливает. Он ее покупает, берет взаймы, наследует, крадет или еще каким-то образом ею обзаводится. Точно так же поэт творит в рамках некой поэтической традиции, однако сам он ее не создает. Даже когда он разрабатывает принципиально новую поэтику, то опирается на существующую или отталкивается от нее. То есть без Bee Gees не было бы Джонни Роттена. – Мне не удается вызвать никакой реакции у моих исландских слушателей; возможно, слава Sex Pistols не достигла этих северных широт. Холли улыбается, но меня беспокоит ее изможденный, болезненный вид. – Однако вернемся к Одену с его «немыслимо не мыслить». Для меня смысл этой фразы заключается в следующем: инструмент в руке писателя или поэта, творящего на любом из европейских языков, некогда был гусиным пером в руке исландца. И совершенно не важно, известно ли вам это утверждение и разделяете ли вы мою уверенность. Если писатель стремится выразить в своем произведении красоту, правду и боль нашего мира, если хочет раскрыть характер персонажа через диалог и действие, если в художественной форме объединяет в одно целое личное, прошлое и политическое, то он преследует те же цели, что и творцы исландских саг семь, восемь или даже девять столетий назад. Я убежден, что автор «Саги о Ньяле» использовал те же приемы повествования, которые впоследствии применяли Данте и Чосер, Шекспир и Мольер, Виктор Гюго и Диккенс, Халлдор Лакснесс и Вирджиния Вульф, Элис Манро и Юэн Райс. Какие именно? Психологическую сложность, развитие характеров, кульминационное завершение сцен, злодеев с вкраплениями добродетели, героев с примесью злодейства, предвидения и ретроспективы, искусную дезориентацию читателя и так далее. Нет, я не имею в виду, что писателям Античности были неведомы эти приемы, однако… – здесь я отчаянно ставлю на кон и свою репутацию, и репутацию Одена, – исландские саги – это первые в западной культуре творения протороманистов. За полтысячелетия avant la parole
[89] саги были первыми в мире романами.
Присутствующие либо слушают меня очень внимательно, либо просто спят с открытыми глазами. Я заглядываю в свои заметки:
