– Чтобы заманить нас в Часовню, к расстрельной команде, – добавил Осима. – А там Пфеннингер сотрет у него угрызения совести и психоистребит хорологов. Отлично придумано. Чувствуется влияние Константен.
– Я против. – Л’Охкна обитает в дряблом теле бледного плешивого ольстерца лет тридцати пяти. Он самый молодой из хорологов; в 1960-е годы Си Ло отыскал его первую ипостась в какой-то коммуне в Нью-Мехико. Психовольтаж Л’Охкны пока довольно ограничен, но он является создателем Глубинного Интернета, известного как Нетернет, имеет десятки различных ников, и его разыскивают – правда, абсолютно безуспешно – все международные разведки и органы безопасности. – Один неверный шаг, и хорология погибнет. Это же элементарно.
– Однако же они рискуют многим, настроив одного из своих сильнейших психозотериков против анахоретов и Слепого Катара, – напомнила Уналак.
– Да, – согласился Осима. – Тем не менее они отдают себе отчет в своих действиях, подсовывая нам соблазнительную наживку и обещание невиданной награды. Но скажи, Маринус, что ты думаешь об этом заманчивом предложении?
– По-моему, это западня, но нам следует согласиться и за короткий промежуток времени до начала Второй Миссии придумать, как заманить в западню самих анахоретов. Эту войну не выиграть грубой силой. Да, ежегодно мы спасаем нескольких, однако Оскара Гомеса выманили из тщательно охраняемой лечебницы, которую возглавляет один из моих учеников. С помощью социальных сетей анахореты вычисляют людей с активными чакрами, прежде чем мы успеваем их деактивировать. Хорология постепенно изживает себя. Нас слишком мало. Наши связи распадаются.
Аркадий прервал мрачное молчание:
– Если ты так считаешь, то и наши враги наверняка думают примерно так же. Пфеннингер понимает, что рано или поздно измотает нас до смерти, ему незачем подпускать нас к Слепому Катару.
– Им движет его главный порок: тщеславие. Пфеннингер намерен уничтожить хорологов одним-единственным ударом, беспощадным и победоносным, а потому, зная о нашем отчаянном положении, хочет заманить нас в ловушку. Но с другой стороны, это позволит нам на кратчайший промежуток времени попасть в Часовню. Другой такой возможности не представится.
– И что мы успеем за этот кратчайший промежуток времени? – возразил Л’Охкна. – Разве что погибнуть – и телом, и душой.
– На этот вопрос у меня пока нет ответа, – призналась я. – Но я получила весточку от той, кому, возможно, ответ известен. Я не решалась говорить об этом вне этих стен, но теперь, когда мы все собрались здесь, в доме сто девятнадцать «А», послушайте нашего старого друга…
Я вытащила древний «уокмен» и вставила в него кассету BASF.
Пальцы Венди Хэнгер барабанят по рулю, пока мы пережидаем у перекрестка поток машин на четырехполосной трассе. Обручального кольца на пальце нет. На светофоре загорается зеленый, но Венди его не замечает, пока водитель грузовика за нами не жмет на клаксон. Венди вздрагивает, бормочет: «О господи… „Шевроле“, зажигание!» Мы трогаемся с места, проезжаем мимо универмага хозяйственных товаров «Хоум-Депо» и покидаем Покипси.
– Далеко до Блайтвуда? – спрашиваю я.
– Минут тридцать-сорок. – Венди Хэнгер сует в рот пластинку никотиновой жвачки; грудино-ключично-сосцевидные мышцы на шее напрягаются при каждом движении челюстей.
Дорога вьется между деревьями. Почки на ветвях набухшие, вот-вот раскроются. Дорожный указатель гласит: «РЕД-ХУК – 7 МИЛЬ». Обгоняем пару велосипедистов, и Венди Хэнгер наконец набирается смелости:
– Доктор Фенби, а можно спросить…
– Спрашивайте.
– Только не думайте, что у меня крыша поехала…
– Вам повезло, мисс Хэнгер. Я – психиатр.
– Вам ни о чем не говорит имя Маринус?
Вот этого я уж никак не могла предвидеть. Мы не скрываем наших истинных имен, но особо их не афишируем.
– А почему вы спрашиваете?
Венди Хэнгер прерывисто вздыхает:
– Не знаю, откуда я это имя знаю, но я его знаю. Послушайте, мне… я… простите, я остановлю машину.
Сразу за поворотом – придорожная площадка с деревянной скамьей и видом на лесистые склоны долины Гудзона. Венди Хэнгер направляет «шевроле» туда. Лоб в испарине, глаза широко распахнуты. Дельфинчик с освежителем воздуха раскачивается, описывая сужающиеся круги.
– Вы знакомы с Маринусом… или Маринус… это вы?
Мимо проезжают велосипедисты, которых мы недавно обогнали.
– Да, некоторые знают меня под этим именем, – говорю я.
Ее лицо дрожит. Щеки в шрамах подросткового акне.
– Ни фига себе! – Она мотает головой. – Да вас же тогда, наверное, еще и на свете не было. Господи, сигаретку бы сейчас!
– Не вымещайте стресс на ваших бронхах, мисс Хэнгер. Лучше пожуйте жвачку. Итак, я жду ваших объяснений.
– А это не… – Она морщит лоб. – Это не розыгрыш?
– Был бы розыгрыш, я бы знала, что происходит.
На лице Венди Хэнгер подозрительность борется с тревогой и недоверием, но ни одному из этих чувств не удается взять верх.
– Ладно, доктор. Тут дело такое… В молодости, это еще в Милуоки было, мне совсем крышу сорвало. Семейные разборки, развод… я подсела на всякие лекарственные препараты. Сводная сестра вышвырнула меня из дома, и дошло до того, что мамаши с детьми переходили на другую сторону улицы, лишь бы со мной не встречаться. Я была… – Она кривит лицо. Старые воспоминания все еще жалят.
– Вы были наркоманкой, – невозмутимо говорю я. – Но вы выжили.
Венди Хэнгер нервно работает челюстями:
– Ну да. Однако в восемьдесят третьем, под Новый год… все так красиво, в огоньках, только мне было плевать. Я опустилась на самое дно, дальше некуда. Залезла в дом сводной сестры, отыскала ее снотворное и проглотила все таблетки в гребаном пузырьке, да еще и пинту виски в себя влила, «Джим Бим». Когда я отключилась, по телевизору шел фильм… этот, «Ад в поднебесье»… Знаете, наверное? – Мимо нас с рыком проносится спортивный автомобиль, и Венди Хэнгер вздрагивает всем телом. – Короче, очнулась в больнице, из живота и из горла трубки торчат. Оказывается, сосед моей сводной сестры увидел, что телевизор включен, зашел проверить, в чем дело, нашел меня. Ну и вызвал «скорую». Считается, что снотворное действует безболезненно, но это неправда. У меня так живот болел, ужас! Я засыпала, просыпалась и снова засыпала. Потом очнулась, почему-то в гериатрическом отделении, и чуть не спятила. Решила, что пробыла в коме лет сорок и стала древней старухой. – Венди Хэнгер горько усмехается. – А у моей койки сидела какая-то женщина. Я не поняла, кто она: медсестра, пациентка или волонтер. Она взяла меня за руку и спросила: «Почему вы здесь, мисс Хэнгер?» Ну вот я прямо слышу ее голос: «Почему ты здесь, Венди?» Она так забавно говорила, вроде как с акцентом, только непонятно каким… не негритянка, но и не белая. Она была… ну, как такой строгий ангел, только не ругала и не осуждала за глупые поступки и за дурацкую жизнь. А я… в общем, я ей все-все о себе рассказала… – Венди Хэнгер долго разглядывает свои руки. – Я никогда и никому такого не рассказывала. А потом вдруг раз – и полночь. А женщина улыбнулась и говорит: «Ну, теперь все худшее позади, Венди. С Новым годом!» И… и я разрыдалась, сама не знаю почему.
