Я с серьезным видом кивала, а потом поблагодарила и осведомилась, правда ли, что Косковы приехали из самого Петербурга. Василиса, окончательно растаяв, стала вспоминать оперу, Аничков дворец, прием в день именин великого князя, фейерверки на балу у какой-то графини и так далее. Наконец я сказала, что мне пора идти, иначе мать меня выпорет за то, что я валандаюсь без дела. В следующий раз, когда я принесла яйца, Василиса напоила меня чаем из самовара и угостила абрикосовым вареньем. Нектар и амброзия! Вскоре меланхоличная жена меланхоличного священника заговорила о своих горестях и разочарованиях. Восьмилетняя крепостная девчонка оказалась вдумчивой и не по годам мудрой слушательницей. Затем настал день, когда я решила рискнуть и рассказала Василисе о своем чудесном сне. В нем была прекрасная дева с белоснежной кожей и ласковой улыбкой, сияющей из-под лазоревого покрова. Эта незнакомка, невесть откуда возникшая в нашей жалкой лачуге, наказала мне непременно выучиться грамоте и письму, чтобы донести слово ее сына до крепостных. Но самое странное, добрая дева говорила на непонятном языке, которого я не знала, но каждое ее слово навсегда запало мне в душу.
Что бы все это значило, матушка Василиса?
Хотя Дмитрий Николаевич был очень доволен переменами в настроении жены, он все же опасался, как бы ее в очередной раз не облапошила очередная пронырливая холопка. Он завел меня в пустую церковь и принялся расспрашивать. Я старательно изображала растерянность и крайнее изумление, потрясенная неожиданным вниманием такой важной особы, однако же настойчиво внушала отцу Дмитрию мысль о том, что перед ним дитя, которому уготовано особое предназначение, и что именно он избран этому воспомочь. Он осведомился о моем сне и попросил описать привидевшуюся мне деву. Я с готовностью согласилась. Темные волосы, благостная улыбка, лазоревый покров – нет-нет, не белый, не красный, а лазоревый, как летнее небо. Отец Дмитрий велел мне повторить сказанные ею слова. Маленькая Клара потупилась и смущенно призналась, что дева говорила по-чужестранному. Да-да, сказал отец Дмитрий, жена об этом упоминала, но что это были за слова? Клара зажмурилась и по-гречески продекламировала стих из Евангелия от Матфея, 19:14: «Но Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне; ибо таковых есть Царство Небесное».
Священник от изумления разинул рот и вытаращил глаза.
Я затрепетала и спросила, не сказала ли чего-нибудь дурного.
Моя совесть была чиста. Я была эпифитом, а не паразитом.
Спустя несколько дней отец Дмитрий обратился к Сигорскому, управляющему имением, с просьбой позволить Кларе переселиться к Косковым, чтобы матушка Василиса вышколила девочку прислуживать в господском доме и обучила начаткам грамоты и счета. Сигорский удивился, но согласие дал, справедливо полагая, что взамен отец Дмитрий отвратит укоризненный взор от всевозможных махинаций управляющего. Родной дом я покинула в домотканой холщовой рубахе, деревянных башмаках и замызганном овчинном тулупчике. Вечером Василиса хорошенько меня искупала (впервые после Японии я насладилась горячей водой), выдала мне чистое платье и шерстяное одеяло. Прогресс. Пока я сидела в корыте, явилась мать Клары и потребовала рубль за дочь. Дмитрий вручил ей требуемое и ясно дал понять, что дальнейших выплат не последует. При встречах она меня больше не признавала, а годом позже спьяну замерзла в придорожной канаве.
Даже самые милосердные атемпоралы не могут спасти всех.
Без ложной скромности заявлю, что Клара, фактически приемная, хотя и не узаконенная дочь Косковых, наполнила их жизнь смыслом и любовью. Василиса открыла церковную школу, где наставляла деревенских детей в грамоте, счете и Законе Божьем, а по вечерам учила меня французскому. Лукас Маринус свободно говорил по-французски, так что я, на радость Василисе, оказалась весьма способной ученицей. Прошло пять лет, я выросла, но каждое лето, когда в поместье приезжал Береновский, опасалась, что он увидит меня в церкви и заинтересуется, с какой стати его крепостной девке так много позволено. Чтобы обезопасить себя и обеспечить дальнейшее продвижение в обществе, мне следовало подыскать могущественного покровителя для себя и своих благодетелей.
Самым подходящим и, в общем-то, единственным кандидатом на эту роль был Петр Иванович Черненко, дядюшка Дмитрия Николаевича Коскова. В наши дни его назвали бы удачливым предпринимателем в первом поколении, а таблоиды увлеченно обсуждали бы его личную жизнь. В девятнадцатом же веке этот подающий надежды юноша оскандалился на весь Санкт-Петербург – не потому, что крутил интрижку с актрисой на пять лет себя старше, а потому, что женился на ней. Ему злорадно предрекали разорение и бесчестье, но Петр Иванович, наперекор дурной молве, нажил сперва одно состояние, торгуя с британцами в обход Континентальной блокады, а потом и второе, снабжая уральские литейные мануфактуры прусскими плавильными печами. Его брак по любви оказался прочным, двое сыновей уже учились в Гётеборге. Я убедила Василису, что, когда дядя Петр приедет в Пермь, его следует пригласить к нам и непременно показать ему церковную школу.
Он приехал осенним утром. Я блистала. Целый час мы с ним говорили только о металлургии. Петр Иванович Черненко, человек практичный, умный и опытный, немало повидал за свои пятьдесят лет, но его совершенно очаровала крепостная девчонка, которая прекрасно разбиралась в таких сугубо мужских занятиях, как коммерция и литейное производство. Василиса утверждала, что по ночам ангелы шепчут мне в уши. Чем еще объяснить мое великолепное владение немецким и французским, умение вправлять переломы и способности к высшей математике? Я краснела и невнятно лепетала что-то о книгах и благодетелях.
А вечером, лежа в постели, я услышала, как Петр Иванович сказал Дмитрию: «Если этот осел Береновский по злобе взбрыкнет, дражайший племянничек, то бедная девочка всю жизнь будет в мерзлой земле копаться, репу сажать да какому-нибудь борову брюхо оглаживать. Надо что-то с этим делать! Всенепременно, племянничек!» На следующий день дядя Петр собрался уезжать, хотя дожди лили беспрерывно – весной и осенью российские дороги превращаются в непролазные хляби, – и на прощанье сказал Дмитрию, что Косковы слишком засиделись в этой глуши…
Зима 1816 года выдалась на удивление суровой. Отец Дмитрий отпел пятнадцать крестьян, и их похоронили в насквозь промерзшей, твердой, как железо, земле; Кама покрылась толстым слоем льда, волки осмелели, и голод грозил даже семьям священников. Весна не желала наступать до середины апреля, а регулярное почтовое сообщение между Пермью и Оборинским уездом возобновилось только третьего мая. В дневнике Клары Маринус особо отмечен тот день, когда в домик Косковых принесли два официальных письма. Они лежали под образами, дожидаясь возвращения отца Дмитрия, который уехал причастить сына дровосека, умиравшего от плеврита. Дмитрий вскрыл первый конверт ножом для разрезания страниц, и на лице батюшки отразилась вся важность происходящего. Он надул щеки, заявил: «Это, дорогая Клара, в первую очередь касается тебя!» – и прочел вслух: «Пермской губернии помещик Кирилл Андреевич Береновский отпускает вечно на волю крепостную свою девку Клару, дочь крепостной женки Готы, ныне покойной, до которой девки впредь мне дела нет, и вольна она где пожелает жить подданной его императорского величества». Моя память сохранила перекличку кукушек за рекой и солнечный свет, заливавший крошечную гостиную Косковых. Я спросила Дмитрия и Василису, не удочерят ли они меня. Василиса, захлебываясь слезами, сдавила меня в объятьях, а Дмитрий, смущенно кашлянув, уставился на свои пальцы и произнес: «Вне всякого сомнения, милая Клара». Ясно было, что своим чудесным освобождением я обязана Петру Ивановичу, однако лишь спустя несколько месяцев мы узнали, как все устроилось. Береновский согласился выправить мне вольную в обмен на оплату счетов от своего виноторговца.
