Да, все произошло на самом деле, однако обычная жизнь идет своим чередом, и новый день равнодушен к паранормальным приключениям дней прошедших. Для водителя такси я была очередным пассажиром, которого следовало доставить в аэропорт Ла-Гуардия и напомнить об очках, забытых на заднем сиденье. Для стюардессы компании «Эр-Лингус» я была очередной пожилой дамой в экономклассе, у которой не работают наушники. Для своих кур я – двуногий великан, который бросает им зерно и крадет у них яйца. В свой «потерянный уик-энд» на Манхэттене мне, возможно, открылась некая грань бытия, известная в лучшем случае нескольким сотням людей за всю историю человечества, но что с того? Рассказать об этом я не могла. Даже Ифа или Шерон только хмыкнули бы: «Да, я верю, что ты в это веришь, но, знаешь, хорошо бы проконсультироваться с врачом…»
Никакого продолжения не последовало. Маринус, если ей, конечно, удалось выбраться из чертога под куполом, больше не появлялась в моей жизни, а уж теперь-то этому и вовсе не бывать. В свое время я несколько раз разглядывала в сети улицу, где находится дом 119А, – за кирпичным особняком с разнообразными окнами явно присматривали, поскольку нью-йоркская недвижимость остается нью-йоркской недвижимостью, хотя в Америке сейчас дела плохи; но сама я больше туда не возвращалась и не пыталась выяснить, кто там живет. Однажды я все-таки позвонила в книжный магазин «Три жизни», но, как только мне ответили, струсила и отключилась, так и не спросив, как там их соседка, Инес. Последняя книга, которую Шерон прислала мне почтой, еще до того, как почтовые сообщения прекратились, была о двенадцати астронавтах космической программы «Аполлон», которые высаживались на Луну, и я подумала тогда, что мое посещение Часовни Мрака чем-то на это похоже. Теперь, когда я вернулась на Землю, можно либо медленно сходить с ума, пытаясь попасть в другое измерение, в дом 119А, к хорологам и психозотерике, либо сказать себе: «Все было, но прошло» – и жить обычными семейными делами и заботами. Поначалу я не знала, получится ли у меня, скажем, вести протоколы собраний килкрэнногского комитета «Чистые города», зная, что, пока мы дискутируем о фондах, выделенных на строительство новых детских площадок, души движутся через Мрак к черной пустоте Последнего Моря, однако же, как выяснилось, я прекрасно с этим справляюсь. Однажды, за пару недель до моего шестнадцатого дня рождения, в абортарии рядом со стадионом Уэмбли я познакомилась с женщиной, раза в два старше меня. Моя новая знакомая была ухожена и невозмутима. А я была заревана и напугана. Прикуривая новую сигарету от предыдущей, женщина сказала: «Милая девочка, как ни странно, можно жить и с этим, и со многим другим».
Оказывается, она была совершенно права.
…В мой сон врывается лай Зимбры. Я просыпаюсь в кресле у печи, а Зимбра заходится лаем у бокового крыльца. Сонно встаю, роняю недоштопанный носок, выхожу на крыльцо.
– Зимбра!
Он меня не слышит. И вообще, он уже не Зимбра, а первобытный пес, учуявший древнего врага. Кто там? Господи, как жаль, что наш старый прожектор больше не работает. Зимбра на миг умолкает, и я слышу, как испуганно квохчут куры. Ох, только бы не лиса! Хватаю фонарь, чуть приоткрываю дверь птичника, и пес тут же протискивается в щелку, роет землю там, где под проволочной оградой скрывается лисий лаз. В меня летят комья земли, перепуганные куры мечутся за сеткой. Направляю в вольер луч фонарика, но лисы не видать, хотя Зимбра настаивает на своем. Одна мертвая несушка, вторая, третья; здорово потрепанная курица слабо хлопает крыльями; а вот два сверкающих глаза и рыжее пятно на крыше куриного загончика. Зимбра – пятнадцать кило веса, помесь немецкой овчарки, черного лабрадора и еще бог знает кого – бросается в вольер и вспрыгивает на крышу загончика, который тут же переворачивается, а куры носятся по вольеру, истошно голосят и хлопают крыльями. Резко, как удар хлыста, лисица срывается к лазу, успевает просунуть в него морду, но Зимбра вонзает клыки ей в шею. Лисица мельком глядит на меня, а потом пес вытягивает ее из лаза, встряхивает, подбрасывает, придавливает к земле. И перегрызает горло. Все кончено. Куры долго не успокаиваются, пока одна не замечает, что опасность миновала, и все разом смолкают. Зимбра с окровавленной пастью стоит над добычей. Он медленно приходит в себя, и я тоже прихожу в себя. Дверь открывается, на крыльцо выглядывает Рафик в своем халате:
– Что случилось, Холли? Зим прямо как бешеный.
– Лиса в курятник забралась.
– Вот паршивка!
– Рафик, что за выражения?
– Извини. И скольких она прикончила?
– Двух или трех. Зим ее убил.
– Можно посмотреть?
– Нет. Это просто дохлая лиса.
– А кур можно есть?
– Нет, не стоит. Сейчас легко подцепить бешенство.
Рафик испуганно округляет глаза:
– А она тебя не покусала?
Благослови его Господь.
– Марш в постель, мистер. Со мной все в порядке.
Типа того. Рафик уходит к себе в спальню, я запираю Зимбру на веранде. В вольере не три, а четыре мертвые несушки, ущерб средней величины, учитывая, что яйца для нас – главный бартерный товар на пятничном базаре и основной источник белка для Лорелеи и Рафика. Зимбра вроде бы в порядке, надеюсь, ему не понадобится ветеринар. Синтетических лекарственных препаратов для людей почти не осталось, а о медикаментах для собак можно только мечтать. Приглушаю свет лампы на солнечных батареях, вытаскиваю бутылку картофельного самогона Деклана О’Дейли и наливаю себе «добрый глоток», как сказал бы отец. Пока алкоголь прижигает нервы, я разглядываю свои одряхлевшие руки. Набухшие жилы, змейки вен, вакуумная упаковка. Левая рука в последнее время дрожит. Не сильно. Мо знает, но делает вид, что не замечает. Лорелею и Рафика это не особо беспокоит; дети думают, что от старости все люди начинают трястись. Кутаюсь в плед, будто бабушка Красной Шапочки; впрочем, я и есть та самая бабушка в мире, где слишком много волков и катастрофически не хватает охотников. В доме холодно. Завтра надо спросить у Мартина в баре Фицджеральда, будут ли этой зимой поставки угля, хотя я и так знаю, что он скажет: «Если привезут, значит будут». Фатализм – слишком слабый антидепрессант, но у доктора Кумар других нет. За боковым окном сад припорошен меловым светом почти полной луны, встающей над мысом Мизенxед. Скоро пора убирать лук и высаживать кормовую капусту.
В темном окне отражается старуха в кресле ее двоюродной бабушки, и я говорю ей: «Шла бы ты спать». С усилием встаю, стараясь не обращать внимания на ноющий тазобедренный сустав, на миг останавливаюсь у комода, где на полочке стоит шкатулка из плáвника. Я смастерила ее пять лет назад, в горестные недели после Гигашторма. Лорелея украсила ее ракушками. В шкатулке лежит фотография Ифы и Эрвара, но сегодня я провожу по краю большим пальцем и пытаюсь вспомнить, какими были на ощупь волосы Ифы.
Спи, малышка, сладких снов, не корми во сне клопов.
27 октября
Встаю до рассвета, чтобы ощипать четырех несушек. В курятнике теперь всего двенадцать кур. Четверть века назад, перебравшись в Дунен-коттедж, я понятия не имела, как ощипывать птицу. Теперь же я оглушаю, обезглавливаю и потрошу кур с той же легкостью, с какой ма готовила говяжье жаркое с «Гиннессом». А еще нужда научила меня без особой брезгливости свежевать и разделывать кроликов. Ссыпаю перья в мешок из-под удобрений, швыряю ощипанные тушки в тачку и везу в дальний конец сада, мимо птичника, где взваливаю на одноколесный катафалк еще и трупик лисицы. Точнее, ли́са. Не тронь лисьего хвоста, всегда предупреждает Деклан. Лисий хвост – бактериологическое оружие, нашпигованное всякой заразой. И блохами тоже, а нам и без того хватает хлопот с блохами, клещами и вшами. Лис словно бы просто прилег отдохнуть, если не обращать внимания на разодранное горло. Один клык чуть выступает, слегка вдавливается в нижнюю губу. У Эда тоже был такой зуб. Интересно, а у лиса есть семья, дети? Поймут ли лисята, что он никогда больше к ним не вернется, будут ли горевать или продолжат беспечно совершать набеги на курятники? Если да, то я им завидую.
