– Доброе утро. Резиденция лорда Четвинд-Питта-младшего.
Мужской голос уверенно произносит:
– Привет, Хьюго Лэм.
А, я знаю, кто это.
– Простите, а с кем я разговариваю?
– Ричард Чизмен, из Хамбера, козел ты этакий!
– Ух ты, чтоб меня вздрючили. Не в буквальном смысле. Как ухо?
– Нормально. Слушай, у меня плохие новости. Я тут встретил…
– А ты где? Не в Швейцарии, случайно?
– В Шеффилде, у сестры. Короче, заткнись и слушай внимательно, а то каждая минута телефонного разговора стоит миллион. Вчера вечером я встретил Дейла Гоу, и он мне сказал, что Джонни Пенхалигон умер.
Нет, я не ослышался.
– Наш Джонни Пенхалигон? Ни фига себе. Быть этого не может!
– Дейлу Гоу об этом сказала Коттия Бенбоу, она видела репортаж в местных новостях, на канале «Ньюз саут-уэст». Самоубийство. Машина рухнула с утеса близ Труро. В пятидесяти ярдах от шоссе автомобиль пробил ограждение и упал на скалы с высоты триста футов. Ну… Джонни, скорее всего, умер мгновенно… Не страдал. Если, конечно, не думать о том, что заставило его это сделать… и о том, что он чувствовал, когда летел в пропасть.
Ну вот, хоть плачь. Такие деньжищи! За окном кухни ползет бульдозер-снегоуборщик. Следом идет молодой священник: румяные щеки, белые облачка пара изо рта.
– Это просто… ну, я не знаю, что и сказать, Чизмен. Трагедия. Даже не верится. Джонни, надо же! Уж кто-кто…
– Да, я тоже все время об этом думаю. Действительно, кто бы мог подумать…
– А он… Он был за рулем «астон-мартина»?
Молчание, а потом:
– Да. А как ты догадался?
Осторожней!
– Никак. Просто он еще в последний вечер в Кембридже, в «Погребенном епископе», говорил, что очень любит этот автомобиль. Когда похороны?
– Сегодня. Я не смогу поехать… Феликс Финч презентовал мне билеты в оперу, да и в Корнуолл я вовремя не доберусь… Может, это и к лучшему. Родным Джонни сейчас не до посторонних, которые намерены остановиться у них в… в… как там их поместье называется?
– Тридейво. А записки Пенхалигон не оставил?
– О записке Дейл Гоу ничего не говорил. А что?
– Ну, это могло бы пролить свет на…
– При расследовании наверняка станут известны еще какие-то подробности.
Расследование? Подробности? Этого еще не хватало.
– Да, будем надеяться.
– Фицу и остальным ты сам скажешь, ладно?
– Господи, конечно! Спасибо, что позвонил, Чизмен.
– Простите, что испортил вам отдых, но не сообщить об этом я не мог. Ладно, с наступающим!
Два часа дня. Пассажиры канатной дороги проходят через зал ожидания лыжной станции Шемей, переговариваясь почти на всех европейских языках, но ее среди них нет, и я возвращаюсь к «Искусству войны». Однако своевольные мысли устремляются на корнуэльское кладбище, где жалкий мешок ядовитых отходов, недавно известный под именем Джонни Пенхалигона, воссоединяется в раскисшей земле со своими предками. Там наверняка шумит дождь, восточный ветер рвет когтями зонты и уносит слова «Храни десницею Твоей плывущих по морю людей», вчера размноженные на листах бумаги. Бездонная пропасть, зияющая между мной и нормальными людьми, явственнее всего заметна в часы тяжких утрат и всеобщей скорби. Меня, семилетнего, весьма смутила реакция родных на смерть нашего пса Твикса. Найджел выплакал себе все глаза; Алекс был расстроен больше, чем в тот день, когда ему доставили долгожданный «Синклер ZX Спектрум», но без трансформатора; а родители несколько дней ходили мрачнее тучи. Но почему? Ведь Твикс больше не мучился, да и мы избавились от невыносимой вони – пес страдал раком прямой кишки и постоянно пердел. Когда умер дедушка, все повторилось: слезы, выдирание волос, скрежет зубовный, объявление старого скряги новым мессией. Все говорили, что я держусь «как настоящий мужчина», но если бы в этот момент кто-то прочитал мои мысли, то наверняка счел бы меня социопатом.
Вот она, истина: не знать любви – горя не знать.
В начале четвертого официантка Холли замечает меня, морщит лоб и замедляет ход: многообещающее начало. Я закрываю «Искусство войны».
– Какая неожиданная встреча!
Лыжники проходят мимо, за спиной Холли, между нами. Она озирается:
– А где же ваши друзья-юмористы?
– Четвинд-Питт, любитель ангельских персей…
– А, этот пижонистый кобелина?
– Гм, очень точная характеристика. Так вот, Четвинд-Питт страдает от похмелья, а остальные прошли тут примерно час назад, но я надел на палец перстень-невидимку, поскольку понимал, что шансы оказаться в одной кабинке фуникулера с вами, чтобы отправиться вон туда… – я картинно направляю указательный палец на вершину Паланш-де-ла-Кретта, – свелись бы к огромному жирному нулю, если бы мои приятели остались со мной. Мне очень стыдно за Четвинд-Питта. Он вел себя по-хамски. Но я совсем не такой.
Холли пожимает плечами:
– Все это не имеет никакого значения.
– А для меня имеет. Я надеялся покататься на лыжах вместе с вами.
– И поэтому вы сидите здесь с…
– С одиннадцати тридцати. Три с половиной часа. Но не чувствуйте себя обязанной.
– Я и не чувствую. Мне просто кажется, что вы шельмец, Хьюго Лэм.
Ага, она помнит, как меня зовут.
– Все мы в разное время разные. Сегодня ты шельмец, а завтра – порядочный человек. Вы с этим не согласны?
– Сейчас вы ведете себя как навязчивый преследователь.
– Скажите, чтобы я проваливал, и я покорно подчинюсь.
– Какая девушка способна устоять перед подобным предложением? Проваливайте!
Я отвешиваю изысканный поклон – дескать, как вам будет угодно – и засовываю «Искусство войны» в карман лыжной куртки.
– Извините, что я вас смутил.
Я направляюсь к выходу.
– Эй! – звучит за спиной, без злобы, но пока еще и без милости. – А кто вам сказал, что вы меня смутили?
Я стучу кулаком по лбу:
– Может, вам больше понравится фраза «Извините, что я нахожу вас интересной»?
– Некоторые девушки после очередного курортного романа выслушали бы вас с огромным удовольствием. Но тех, кто здесь работает, подобные речи напрягают.
Лязгает механизм канатной дороги, ревет двигатель, и кабинка начинает путь с вершины.
– Вам, безусловно, нужна броня, раз вы работаете в баре, куда приезжают поразвлечься европейские Четвинд-Питты. Однако напряжение так и сквозит в вас, Холли, словно это ваша вторая натура.
