– Нет, просто осмотрительная. Что вполне объяснимо.
– Сайкс, – говорит она.
– Что, простите?
– Холли Сайкс, если вам интересно.
– Вам… очень идет.
За очками лица не видно, но, по-моему, она озадачена.
– Я и сам толком не знаю, что это значит, – признаюсь я.
Она отталкивается палками и пропадает в белизне.
Средний склон Паланш-де-ла-Кретта считается не слишком сложным, но если отклониться от трассы вправо метров на сто, то понадобится умение скользить по отвесному обрыву или парашют; к тому же туман сгущается, поэтому я не тороплюсь и каждые пару минут останавливаюсь, протираю очки. Минут через пятнадцать в льдистом тумане у края трассы возникает валун, похожий на подтаявшего гнома. Укрываюсь на подветренной стороне, закуриваю сигарету. Вокруг тихо. Очень тихо. Человеку не дано выбирать, к кому его влечет, размышляю я. Об этом задумываешься только потом, ретроспективно. Для меня расовые различия – своего рода афродизиак, а вот различия классовые – это для секса Берлинская стена. Безусловно, я понимаю Холли хуже, чем девушек из своей налоговой категории, но мало ли… И вообще, Бог создал мир за шесть дней, а я приехал в Швейцарию на целых девять или десять!
Группа лыжников стайкой неоновых рыбок огибает гранитного гнома. Меня не замечают. Я бросаю окурок и следую за ними. Веселые техасцы либо решили, что им спуск не по зубам, и вернулись по канатной дороге, либо спускаются еще осторожней, чем я. Лыжника в серебристой парке как не было, так и нет. Туман редеет, вырисовываются и затушевываются расщелины, скалистые выступы и контуры утесов, а на станции Шемей я снова попадаю под крышу туч. Согреваю нутро горячим шоколадом и по спокойной синей трассе возвращаюсь в Ла-Фонтен-Сент-Аньес.
– Ну-ну, талантливый мистер Лэм. – Четвинд-Питт готовит на кухне чесночный хлеб, точнее, пытается. Уже шестой час, но он еще в халате. На бокале с вином лежит сигара; в CD-плеере играет альбом Джорджа Майкла «Listen without Prejudice»
[45]. – Олли и Фиц вот уже часа три тебя ищут.
– Ну, горный массив большой. Знаешь поговорку насчет иголки и стога сена?
– И куда же твоя альпийская вылазка завела тебя aujourd’hui?
[46]
– Сначала на вершину Паланш-де-ла-Кретта, а затем я совершил пробежку по равнине. По черным трассам я больше не спускаюсь. Это не для меня. Как ты себя чувствуешь с похмелья?
– Как под Сталинградом в сорок третьем. Вот напиток, замечательно снимающий похмельный синдром: узо со льдом. – Он взбалтывает молочную жидкость в стопке и одним глотком выпивает половину.
– Узо слишком похоже на сперму. – Эх, жаль, под рукой нет фотоаппарата, я запечатлел бы, как Четвинд-Питт глотает эту гадость. – Прости, это бестактно.
Он злобно зыркает на меня, затягивается сигарой и продолжает измельчать чеснок ножом. Я роюсь в ящике кухонного стола:
– Попробуй воспользоваться вот этим революционным приспособлением – чеснокодавилкой.
Четвинд-Питт испепеляет взглядом несчастный инструмент:
– Наверное, экономка ее купила перед нашим приездом.
Этой давилкой я пользовался в прошлом году, ну да ладно. Мою руки, включаю духовку, чего Четвинд-Питт до сих пор не сделал.
– Ну-ка, отойди. – Я выдавливаю чесночную кашицу в сливочное масло.
Четвинд-Питт ворчит, но тут же обрадованно пристраивает задницу на кухонный стол:
– Работай, работай. По-моему, это незначительная компенсация за то, что ты вчера меня разделал в бильярд.
– Ничего, отыграешься. – Так, теперь поперчить, добавить петрушки и перемешать вилкой.
– Я вот все думаю, почему он это сделал?
– Ты о Джонни Пенхалигоне?
– Понимаешь, Лэм, ведь только с первого взгляда кажется, что все так просто…
Вилка замирает у меня в руке: взгляд у Руфуса… обвиняющий? Вообще-то, Жаб блюдет кодекс чести похлеще омерты, но ни один кодекс не может быть стопроцентно нерушимым.
– Продолжай. – Я, как дурак, окидываю взглядом кухню в поисках орудия убийства. – Я весь внимание.
– Джонни Пенхалигон стал жертвой привилегий.
– Ах вот как. – Вилка снова приходит в движение. – С этого места подробнее, пожалуйста.
– Плебеи считают, что привилегия – это когда купаешься в роскоши, а горничные делают тебе минет. А на самом деле в наш век голубая кровь – это сплошная череда проклятий. Во-первых, простолюдины над тобой смеются, потому что в твоем имени слишком много слогов, и лично на тебя возлагают вину за классовое неравенство, за уничтожение джунглей Амазонки и за рост цен на пиво. Во-вторых, брак в аристократических семьях – сущее наказание: откуда мне знать, что моя будущая жена действительно любит меня, а не тысячеакровое имение в Букингемшире и титул леди Четвинд-Питт? В-третьих, все мое будущее неразрывно связано с этим чертовым имением. Так что если, например, ты захочешь заняться биржевыми сделками, или археологическими раскопками в Антарктиде, или играть на вибрафоне в невесомости, то твои родаки в голос скажут: «Занимайся, чем душа желает, дорогой Хьюго. Если ты счастлив, то счастливы и мы». А мне придется управлять имением, заботиться об арендаторах, жертвовать на благотворительные цели, а в один прекрасный день еще и заседать в палате лордов.
Я вилкой запихиваю чесночное масло в надрезы батона.
– У меня просто сердце кровью обливается от твоих рассказов. Ты у нас какой по счету в очереди на престол? Шестьдесят третий?
– Шестьдесят четвертый, потому что родился этот, как там его… Но я говорю совершенно серьезно, Хьюго. И потом, я еще не закончил. В-четвертых, охота. Биглей я просто ненавижу, а лошади – это капризные квадроциклы, которые ссут тебе на сапоги, а ты только и делаешь, что отстегиваешь ветеринарам многие тысячи. Ну и в-пятых, постоянная тревога, что именно ты и станешь тем, кто все потеряет. Ничтожествам без положения в свете, вот как Олли или тебе – только ради бога не обижайся! – приходится карабкаться вверх, ибо другого пути для вас нет. Но если твой род упомянут в «Книге Судного дня», вот как у меня или у Джонни, то выше лезть уже некуда, дорога одна – на самое дно, в клоаку. Поколение за поколением словно бы играют в «передай приз», только под яркой оберткой вместо тянучек «Роло» – неминуемое банкротство, и тому, кто родится, когда деньги окончательно иссякнут, выпадет сомнительная честь стать первым Четвинд-Питтом, который научился собирать мебель, приобретенную в магазине «Аргос».
Я заворачиваю чесночный хлеб в фольгу.
– По-твоему, этот букет проклятий и заставил Джонни сигануть с обрыва?
– Да, – говорит Руфус Четвинд-Питт. – И еще то, что ему некому было позвонить в самый черный час своей жизни. Некому довериться.
