Опираюсь на спинку дивана, слежу за телефоном.
На часах 09:36. По британскому времени – 08:36.
Папа вглядывается поверх очков в оставленный мною номер телефона.
+36 для Швейцарии; код региона; цифры телефона шале…
«Да, – скажу я, – Джонни действительно иногда играл в карты».
С друзьями. Чтобы отдохнуть после напряженной недели.
Но выигрыш за вечер не превышал пятидесяти фунтов. Ерунда, деньги на пиво.
«Сколько? Тысячи?» Я недоверчиво рассмеюсь.
«Нет, папа, это не отдых. Это безумие». Ну, то есть…
«Он, наверное, связался с дурной компанией».
09:37. Литой пластмассовый телефон невинно молчит.
Если он не зазвонит до 09:40, значит я просто сам себя пугаю…
09:45. Все по-прежнему спокойно. Слава богу! С кокаином пора завязывать – на время, а то и навсегда. Йети не зря предупреждал о паранойе. Завтрак с апельсиновым соком и интенсивные занятия лыжным спортом быстро удалят из организма все токсины, так что…
Звонит телефон. Я хватаю трубку:
– Папа?
– Доброе утро… Хьюго? Это ты?
Черт побери, это действительно отец.
– Папа! Ты как?
– Несколько озадачен. Как ты узнал, что это я?
Хороший вопрос.
– У Руфуса есть определитель номера, – отвечаю я. – Так что… э-э-э… с Новым годом! У вас все нормально?
– И тебя тоже с Новым годом, Хьюго. Мы можем поговорить?
У отца напряженный тон. Что-то неладно.
– Да, конечно.
– Вчера случилась странная штука. В обед я смотрел программу бизнес-новостей, и тут вдруг звонят из полиции. Женщина-следователь, представляешь? Из Скотленд-Ярда!
– Надо же. – Думай, думай, думай! Но пока ничего не ясно.
– Некая Шейла Янг, глава управления по розыску произведений искусства и антиквариата. Я понятия не имел, что существует нечто подобное, но оказывается, если украдут «Кувшинки» Моне, то расследование поручат именно этому управлению.
Либо Бернард Крибель меня заложил, либо кто-то заложил Крибеля.
– Как интересно. А тебе она зачем звонила?
– Вообще-то, Хьюго, она хотела переговорить с тобой.
– О чем? Я не крал Моне.
Отец издает встревоженный смешок:
– Видишь ли, она мне ничего толком не рассказала. Я объяснил, что ты в Швейцарии, и она очень просила тебя позвонить ей, как только ты вернешься, «чтобы помочь в расследовании одного дела».
– А ты уверен, что это не чей-то дурацкий розыгрыш?
– Нет, на розыгрыш не похоже. Слышно было, что она звонит из офиса.
– Ну, раз так, то я позвоню следователю Шейле Янг, как только вернусь. Может, из библиотеки Хамбер-колледжа похитили какой-то манускрипт? Там много редких книг. Или… нет, гадать бесполезно, но я сгораю от любопытства.
– Вот и славно. Только, знаешь… маме я ничего не говорил.
– Очень деликатно с твоей стороны. Не волнуйся, расскажи ей, если хочешь. А если я угожу в Уормвуд-Скрабс, она сможет организовать кампанию «Свободу Хьюго!».
Отец смеется уже веселее:
– Ага, и я тоже туда приду со своим плакатом!
– Класс! Итак, если не считать того, что Интерпол допытывается у тебя о местопребывании сына, известного криминального авторитета, все остальное нормально?
– Да, все в полном порядке. Третьего января я снова выхожу на работу, а мама с ног сбилась у себя в театре, праздники же, сплошные пантомимы. Кстати, может, встретить тебя в аэропорту?
– Спасибо, пап, но меня Фицсиммонс подбросит, за ним все равно пришлют водителя. Ну ладно, увидимся дней через восемь, тогда и разберемся в этой таинственной истории.
Поднимаюсь в мансарду, а в уме со скоростью двадцать четыре кадра в секунду прокручиваются самые различные сценарии: бригадный генерал умер, и его душеприказчик задается вопросом, о каких именно ценных марках так волновался покойный; сестру Первис расспрашивают, кто именно посещал бригадного генерала в последнее время; Крибель называет имя Маркуса Анидра; просматривают записи камер видеонаблюдения; меня опознают; Шейла Янг вызывает меня на собеседование под протокол; я все отрицаю, но Крибель из-за двустороннего зеркала заявляет: «Это он». Официальное обвинение; отказ в освобождении под залог; исключение из Кембриджа; четыре года за кражу и мошенничество, два из них условно; если день не богат новостями, я попадаю на первую полосу центральных газет: «Выпускник Ричмондской школы похищает состояние у жертвы инсульта»; восемнадцать месяцев спустя – досрочное освобождение с отметкой о судимости. Единственное возможное трудоустройство: смотритель парковки.
Протираю пятачок в затянутом изморозью стекле мансардного окна. Заснеженные крыши, «Отель ле зюд», крутые вершины. Снегопад еще не начался, но гранитное небо полнится обещаниями. Первое января.
Стрелка компаса дрожит. Я это чувствую.
Куда она укажет? В тюрьму? Или куда-то еще?
Мадам Константен не заводит разговоров со случайными людьми.
Очень хочется верить. Снизу доносятся тяжелые шаги, заячьи, вприпрыжку. Куинн.
Он поднимается быстро, как разочарованный бронтозавр.
Следователь Шейла Янг – не ловушка, а катализатор.
«Собирай вещички, – подсказывает инстинкт. – Будь наготове. Жди».
Подчиняюсь инстинкту, потом нахожу в «Волшебной горе» место, где вчера остановился.
Обитель греха пробуждается. Фицсиммонс этажом ниже орет: «Я быстро, только душ приму!» Просыпается бойлер, ревут трубы, в душе плещет вода; женщины переговариваются на каком-то африканском наречии; слышен низкий смех; Четвинд-Питт провозглашает: «Доброе утро, Оливер Куинн! Ну как? То, что доктор прописал, правда?» Одна из женщин – Шенди? – говорит: «Руфус, я позвоню нашему агенту, сообщу, что с нами все в порядке». Кто-то спускается в гостиную; из радио на кухне раздается «One Night in Bangkok»
[54]; Фицсиммонс выходит из душа, на лестничной площадке мужской голос бубнит: «А наш стипендиат заперся в своей клетушке… ага, по телефону говорил… Ну, пусть себе дуется…» Мне хочется крикнуть, что я вовсе не дуюсь и очень даже рад, что они вчера оттянулись не по-детски, но к чему тратить силы, развеивая ошибочные предположения? Кто-то насвистывает, кипит чайник, а потом раздается выкрик, точнее, хриплый визг:
– Охренеть!
Я настораживаюсь. Пару секунд все тихо… Во второй раз этим странным утром я ощущаю необъяснимую уверенность, будто сейчас что-то произойдет. Как по писаному. Во второй раз подчиняюсь инстинкту: закрываю «Волшебную гору» и прячу ее в рюкзак. Одна из негритянок что-то говорит, но так быстро и тихо, что я ничего не разбираю, и тут же по лестнице – топ-топ-топ, и на площадке звучит вопль Четвинд-Питта:
