Выскакиваю на улицу…
…в пропахший солеными чипсами день, лавирую между машинами, бегу к набережной. Гудят клаксоны, но сегодня мне не до правил дорожного движения. Хорошая погода превращает набережную в адскую версию игры «Где Уолли?», там прогуливается счастливое человечество, семьи, не терявшие шестилетних девочек по рассеянности, по недосмотру, и я готов продать душу с потрохами, лишь бы вернуться на час назад в наш номер, не досадовать на Ифу, а сказать ей: «Прости, я был не в духе, извини, мы обязательно сходим к твоему мистеру Сильвервинду», и если бы Ифа была со мной, я отдал бы этому прощелыге-волшебнику свою банковскую карту и подтирал бы ему жопу целый год и один день. Или забежать на час вперед, когда Ифа отыщется живой и невредимой, то я первым делом позвонил бы Олив Сан и сказал: «Извини, но интервью у Дюфресне пусть берет Хари. Или Джен». Боже мой, Господи! Сделай так, чтобы Ифа сейчас выбежала из толпы и прыгнула ко мне на руки! Сделай так, чтобы ни один гнусный тип не затащил ее в свою поганую машину… Нет-нет, об этом даже думать не смей! На пирс и с пирса течет, волнуясь, людская река; я бросаюсь против течения, но тут же замедляю ход, чтобы ни в коем случае не пропустить Ифу, вдруг она идет обратно, ищет папу в толпе. Надо внимательно вглядываться в лица, смотреть в оба, искать Ифу, не думать ни о газетных заголовках «ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ДОЧЕРИ ВОЕННОГО КОРРЕСПОНДЕНТА», ни о слезных призывах с телевизионных экранов, ни о заявлениях адвоката Сайксов, тех самых Сайксов, которые уже однажды пережили подобный кошмар, – «ТРАГЕДИЯ ВНОВЬ ОБРУШИЛАСЬ НА СЕМЬЮ ДЖЕКО САЙКСА»; о неделях в 1984 году, когда «Капитан Марло» закрыли «по семейным обстоятельствам», как гласило объявление на запертой двери, а в газетах пару раз появлялись сообщения о том, что видели мальчика, похожего на Джеко, но каждый раз это оказывался не он; а Кэт говорила: «Прости, Эд, она никого не хочет видеть»; и в итоге я так и не отправился путешествовать по Европе с абонементом «Интеррейл», а все лето проработал в магазине садовых принадлежностей у кольцевой развязки на шоссе А2. Я считал, что тоже виноват в случившемся: ведь если бы тем субботним вечером я уговорил Холли вернуться домой, а не взломал замок на церковных дверях, может быть, Джеко и не пропал бы; но Холли мне очень нравилась, и я тогда на что-то надеялся; тут у меня звонит телефон – Господи, спаси и сохрани; это Холли, твердая, как кремень, и я молюсь про себя, Господи, сделай так, чтобы это были хорошие новости, и спрашиваю:
– Что слышно?
– Ничего. Мама и папа ее не видели. А у тебя что?
– Ищу ее на пирсе.
– Я предупредила управляющего, он сделал объявление по гостиничной системе оповещения. Брендан сидит в вестибюле и следит за дверью. Говорят, что полицейские еще не скоро приедут, но Рут от них не отстанет.
– Я позвоню, как только доберусь до прорицателя.
– Ладно.
Конец связи. Я уже возле пассажа – смотри смотри смотри смотри смотри! Черноволосая девочка в майке с зеброй и в зеленых легинсах вбегает в распахнутые двери. Господи, это же она, это точно, и отчаянная надежда гранатой взрывается в груди, и я кричу:
– Ифа!
Люди оглядываются, озираются, не могут понять, кто это орет как сумасшедший, но Ифа даже не оборачивается.
Проталкиваюсь между загорелыми плечами, рожками мороженого и пластиковыми стаканами ледяного «Слаш-паппис».
В полутьме все чувства путаются.
– Ифа!
Гоночные машины визжат, как циркулярные пилы, та-та-та-та-та, стрекочут очереди лазерных бластеров двадцать второго века, с раскатистым грохотом обрушиваются взорванные здания и…
Вот же она! Ифа! Слава Тебе, Господи, благодарю Тебя, спасибо… Она во все глаза глядит, как девочка постарше, с браслетами на запястьях, в обрезанном топе, отплясывает на игровой платформе «Дэнс-дэнс-революшн», и я бросаюсь туда, падаю на колени:
– Ифа, деточка, больше так не делай! Мы с мамой чуть инфаркт не получили. Пойдем. – Я беру ее за руку. – Ифа, пойдем домой.
Ифа поворачивается ко мне, но у нее совсем не те глаза, и не тот нос, и не то лицо, и меня оттаскивает чья-то крепкая рука, мужчина лет пятидесяти в жуткой полиакриловой рубашке.
– Какого хрена ты цепляешься к моей дочери?
Так, плохи мои дела. Очень и очень плохи.
– Я… я… я думал, это моя дочь, я ее потерял, она была… Она… она…
Он готов разорвать меня на мелкие кусочки:
– Это не она! А ты поосторожнее, приятель, а то всякое можно подумать, мало ли. Ну, просек? То-то же.
– Извините, я… я…
Вылетаю из пассажа на солнце, точно Иона, исторгнутый из темного вонючего чрева кита.
Вот оно, наказание за Азиза и Насера.
Теперь вся надежда только на Дуайта Сильвервинда. До него шестьдесят секунд ходу.
Он ее не тронет. Не посмеет. Здесь все на виду.
Может быть, он велел ей дожидаться папы?
И Ифа сидит там, считает все это шуткой.
А знает ли она номер мобильника Холли? Не уверен.
Мимо киоска с бургерами; мимо затянутого сеткой балагана с мини-баскетболом.
Мимо гигантского плюшевого медведя, в котором истекает по́том какой-то тип.
Девочка смотрит на убаюкивающее море…
Лавка Дуайта Сильвервинда приближается скачками, брайтонский пирс раскачивается, ребра сжимает, какая-то женщина сидит над вязаньем у входа в «святилище»; на двери табличка с надписью: «НЕ БЕСПОКОИТЬ. ИДЕТ СЕАНС». Врываюсь в темное логово, вижу стол, два кресла, три свечи, курильницу с благовониями, карты Таро, удивленного Дуайта Сильвервинда и какую-то негритянку в нейлоновом спортивном костюме – и никакой Ифы. Ифы нет.
– Эй, мы еще не закончили, – говорит посетительница.
– Моя дочь здесь была? – спрашиваю я Сильвервинда.
Негритянка встает:
– Кто вам дал право сюда врываться?!
Сильвервинд недоуменно морщит лоб:
– А, помню. Отец Ифы.
– Она сбежала. Из гостиницы. Мы остановились в «Маритайме». Я… я думал, она… – Они смотрят на меня как на сумасшедшего; меня мутит. – Она хотела сюда прийти.
– Я вам сочувствую, мистер Брубек, – скорбно, будто о покойнике, произносит Дуайт Сильвервинд, – но мы ее не видели.
Я хватаюсь за голову, чтобы она не разорвалась, пол кренится туда-сюда под углом в сорок пять градусов, но, к счастью, негритянка подхватывает меня и усаживает в кресло, иначе я бы проломил череп об пол.
– А теперь давайте по порядку, – говорит она с бирмингемским акцентом. – Значит, пропала девочка, так?
– Да, – отвечаю я жалким голосом. – Пропала.
Строго, серьезно она продолжает:
– Имя и возраст?
Пропала.
– Эдмунд Брубек, тридцать пять лет…
