«Ты даже не представляешь себе, насколько трудный», – подумала Ронит. Завтра утром, когда она скажет ему, что они должны срочно ехать в полицию, он жутко разозлится. Его возмутит, что она его не предупредила и предпочла обсудить все с Нофар с глазу на глаз. Она ответит, что он абсолютно прав, потому что это будет похоже на правду, но в глубине души будет уверена, что права она, а не он.
Часы у соседей за стенкой пробили двенадцать. Ронит считала удары. Присутствие дочери она почуяла, уловив хорошо знакомый звук остановившегося на этаже лифта и за четверть секунды до того, как в замке повернулся ключ. Что делать? Все было как всегда, но все было иначе. Открылась дверь, в прихожей раздались шаги. На пороге гостиной появилась Нофар.
– Мама? Ты что, не спишь?
Она протянула руку и щелкнула выключателем. Комнату залил яркий свет, на миг ослепивший обеих.
Ковер. Диван. Кресло.
Мать и дочь.
– Нофар, принеси свой дневник.
От нее не укрылось, как вздрогнула дочь.
– Дневник? Зачем тебе мой дневник? – Голос Нофар звучал хрипловато и в то же время пронзительно, но тут же сошел на нет, словно попытался спрятаться под диван.
Напротив, в голосе Ронит звенел удививший ее самое металл:
– Я прошу тебя принести мне дневник.
Дочь не шевелилась.
– Зачем?
– Сию секунду! – вместо ответа, приказала мать.
– Но это личный дневник!
– Сию секунду!
– Но, мама…
– Хватит!
Ронит не кричала – не хотела будить Цахи, но ее слова грохотали так, словно кто-то перебил на кухне всю посуду. Нофар молча плакала. Но Ронит не собиралась поддаваться на жалость, как не собиралась действовать силой или идти рыться в комнате дочери. Двадцать лет работы в школе научили эту преподавательницу литературы формулировать свои просьбы властным и не допускающим возражений тоном. И действительно, через несколько минут дочь сломалась и, заливаясь слезами, пошла к себе в комнату.
– Я хотела показать его тебе, когда все это кончится. Не думала, что ты вырвешь его у меня силой, – с отчаянной горечью произнесла она и опустилась на диван.
Ронит открыла тетрадь и с цепкостью, выработанной годами проверки школьных сочинений, принялась читать. С каждым новым абзацем ее удивление нарастало – она даже не заметила, что сидит с открытым ртом. Она и не подозревала, что девочка-подросток способна так писать. Конечно, стиль страдал отдельными шероховатостями, но он был – свой, неповторимый. Своим убористым почерком Нофар рассказывала вполне связную историю. Героиню звали Дженнифер (Ронит смутно помнила, что когда-то Нофар с увлечением смотрела телесериал, в главной роли которого фигурировала девушка под тем же именем). Дженнифер занималась в спортивной секции, но ее не включили в команду для участия в соревнованиях, и, чтобы отомстить капитану, она заявила, что ждет от него ребенка. Ронит пропустила несколько страниц описаний и остановилась на том месте, где Дженнифер признавалась своей подруге Эйми, что солгала. Признание было написано от первого лица, что и потрясло Майю.
«Все, что я рассказала, – неправда. Я все выдумала, а ему расплачиваться».
Очевидно, Майя не читала предыдущих страниц, на которых капитан, переспав с Дженнифер, бросил ее и вернулся к своей бывшей, «этой суке». Несчастная Дженнифер попыталась его вернуть и сочинила историю про беременность. Если бы Майя прочитала все с начала, она поняла бы, что перед ней – немного корявый набросок художественного произведения. После сцены признания ни про какую фальшивую беременность уже не упоминалось, зато говорилось о зарождающейся любви Дженнифер и некоего Джоша. Эти страницы были написаны с пафосом, выдающим юный возраст автора; Ронит они напомнили ее собственные литературные опыты, которым она предавалась, когда ей было столько же лет, сколько сейчас Нофар, и она еще не была учительницей литературы.
Нофар с неотступным вниманием следила, как бегут по строчкам глаза матери. Хоть бы она поверила! Хоть бы не задавала больше вопросов! Нофар никогда не думала, что ей хватит нахальства так бессовестно врать матери, но вчера вечером, перехватив взгляд Майи, направленный на зазор между кроватью и стеной, она поняла, что выхода у нее нет. Сначала она хотела вырвать из тетради опасные страницы, но отказалась от этой идеи, сообразив, что сестра могла их сфотографировать. Вместо того чтобы уничтожать уже прочитанные слова, она решила утопить их в море других, сочиненных с проворством бегущего из тюрьмы заключенного. Она, не останавливаясь, писала несколько часов, хотя у нее уже болели пальцы. Скорее, скорее! Ведь мама могла в любой момент заглянуть к ней в комнату. Она всю ночь изобретала новые повороты сюжета и без сил рухнула в постель, когда начало светать. Дневник она сунула в тайник, который перестал быть тайником.
Мама читала написанное ею, а она не отрываясь смотрела на нее, пытаясь понять, что означает выражение ее лица, и повторяя про себя одну и ту же жаркую молитву: «Хоть бы она поверила!» Когда Ронит наконец подняла глаза от тетради и обняла Нофар, у той внутри как будто что-то треснуло. Она прижалась к материнской груди и разрыдалась.
– Не плачь, моя родная! И прости меня за то, что я подвергла тебя такому испытанию, – прошептала учительница литературы, гладя дочь по голове.
Она извинилась перед ней за то, что вторглась в ее личное пространство, и похвалила Нофар как за построение сюжета, так и за стиль. Все это время она не выпускала дочь из объятий, которые дарили той чувство защищенности, но вместе с тем казались жесткими, как наждачная бумага. Нофар хотелось одним рывком освободиться из этих обволакивающих объятий, но вместо того она все крепче прижималась к матери. Она плакала так отчаянно, что Ронит вдруг застыла, пронзенная новой мыслью, разжала руки и опустила их дочери на плечи.
– Нофар, – сказала она. – Это и в самом деле чистый вымысел?
Если секунду назад Нофар задыхалась в материнских объятиях, то сейчас, когда мама отстранилась, ей показалось, что без них ей будет нечем дышать. Она собрала все свои силы и, глядя на мать глазами, сочившимися невинностью, уверенно произнесла:
– Конечно, вымысел. Что же еще?
40
– Найдите себе какое-нибудь благородное дело. Поступите волонтером в благотворительную организацию.
Они сидели в кабинете адвоката на одном из двух черных диванов – таких мягких, что Авишай Милнер невольно задумался, сколько насильников и убийц понадобилось спасти от наказания, чтобы позволить себе их приобрести. Он медленно провел рукой по кожаной обивке дивана, несомненно итальянского производства. Часть дел, на гонорар от которых были куплены диваны, наверняка относилась к той же категории, что его собственное, – защите невинно подозреваемого, но другая часть совершенно точно касалась настоящих преступников. Он чуть было не спросил, какова пропорция тех и других, но прикусил язык – не только потому, что вопрос прозвучал бы неуместно, но и потому, что счетчик тикал, накручивая по двадцать шекелей за каждую минуту консультации. По той же причине совет, полученный от звезды адвокатуры, вызвал у него раздражение.
