– Калиткой не ходи, – предостерегает Василий Абгарович, – там новая собака, она тебя не знает. Ступай в обход, улицей!
Джеффри срывается с места:
– Я провожу!
(Ох уж эта мне европейская предупредительность!)
Джеффри исчезает, с его уходом вялая беседа окончательно затухает, тягучее, летнее, жаркое молчание оживляет лишь жужжание мухи, штурмующей оконное стекло.
– Васенька, убейте муху, – тоном царствующей особы приказывает Лиля Юрьевна. Реплика поддержана по-королевски величественным жестом – узкая ладонь с безупречно отточенными ярко окрашенными коготками плавно и медленно взмывает вверх, парит мгновение в вышине, цветастый шелк шали столь же плавно и медленно стекает к плечу. Лишь краем глаза мы видим действия покорного вассала: Василий Абгарович влезает на стул и – кончины мухи никто не замечает, все взгляды прикованы к мановению монаршей руки. При чем тут зубы, волосы, размалеванное лицо?! Она – повелительница. Она прекрасна. Ступайте вон, плебеи! И всё тут.
Джеффри не иначе как заблудился. Отправляюсь спасать чужеземца. Вот он: жив-здоров, уныло меряет шагами пыльную улицу перед домом.
Набрасываюсь на беднягу с привычной советской бесцеремонностью:
– Сбежал?! Смылся? Да ты! Да мы! Да из-за тебя! Жарились-томились! Прогулка пропала! Воскресенье испорчено!
Слушает бесстрастно и невозмутимо, с истинно британским терпением. Поясняет, тщательно подбирая русские слова:
– Я не мог. Мне надо было… вырваться оттуда. Я не мог… в одном пространстве с нею…
– Так ведь ты сам хотел ее видеть!
Джеффри, внезапно догадываясь, ужасаясь догадке и отказываясь верить, шепотом, ошарашенно:
– Как? Эта ведьма была – Лиля Брик?!
Post Scriptum
Мы и позднее виделись c нею, когда Катаняны навещали Богатыревых, и меня она раза два – три приглашала к себе, уже после нашего с Костей разрыва, дарила редкие фотографии, спрашивала каждый раз:
– Почему вы не выходите замуж?
Кстати, о дурацком нашем с Костей разрыве, который нам обоим куда как тяжело дался. Где-то в самом начале, вскоре после развода, я заехала к нему, в наш бывший общий дом, за спешно понадобившейся метрикой сына. Он бы сам ее привез, но не мог уйти: дожидался телефонного звонка кого-то из великих немцев: не то Генриха Бёлля, не то Германа Гессе. Пока он читал мне новый незаконченный перевод из Рильке и мы, как в старые времена, сообща выбирали лучший вариант двух строк (я к чему-то придиралась, он отбивался), грянула гроза. Дождь все не унимался, Генрих Бёлль (или Герман Гессе?) все не звонил, и Костя уговорил меня не бежать в темноте под дождем к метро, а остаться у него ночевать.
Утром нас разбудил телефон, это была Лиля Брик.
– Лиля Юрьевна, а у меня Сонюшка! – выпалил Костя вместо приветствия. Только успела я захлебнуться нежностью и счастьем от нежности и счастья, звучавших в его голосе, как телефонная трубка деловито и громко, так что и мне было слышно, осведомилась:
– Ну и как, перепихнулись?
А ведь ей, пожалуй, любопытнее было бы узнать, что той ночью мы обсуждали проект двойного самоубийства, близкую ей тему. Но она о том не узнала. Да и мы его не совершили.
Свои впечатления от вечера в честь Романа Осиповича Якобсона я позднее пересмотрела. Для меня то был род комментария к книге “Русская поэзия ХХ века”, а для Романа Якобсона, Лили Брик, Петра и Тамары Богатыревых – встреча старых друзей, которые продолжают давно начатые беседы и многое могут себе позволить по отношению друг к другу. Роман и Лиля дружили с детских лет. С Петром Богатыревым Якобсон познакомился в стенах Московского университета, им предстояло отправиться вместе в фольклорную экспедицию, и Роман, церемонно обратившись к будущему другу по имени-отчеству, как в то время принято было между студентами, предложил ему перейти на “ты”, объясняя необходимость тем, что в противном случае ему трудно будет материть коллегу. Насчет матерщины семейная хроника помалкивает, а об истории их отношений свидетельствуют источники как устные, так и письменные. Когда Роман Якобсон в 1921 году уехал в Прагу, он вытащил туда Петра Богатырева, они работали в университете, снимали одну квартиру на двоих, а женившись, одну – на две семьи; у них останавливался, посещая Прагу, их общий друг Владимир Маяковский. Поскольку поэт не выносил присутствия малолетних детей, Костю, сына Петра Григорьевича и крестника Романа Осиповича, в таких случаях отправляли, невзирая на неудовольствие его матери, к тетке.
Поздний расцвет этой дружбы мне посчастливилось наблюдать.
Обижаться за Маяковского не стоило: то, что я по молодой глупости приняла за измену его памяти, было, напротив, верностью: верностью роли мецената, избранной Лилей Брик в юности, эту благородную роль она умело и деятельно исполняла со времен “Облака в штанах”. Позднее мне довелось снова увидеть ее в качестве покровителя поэтов, на сей раз – Виктора Сосноры, и опять я испытала ревность и обиду за другого любимого мною поэта, присутствовавшего там же, Иосифа Бродского.
Что касается Джеффри Хоскинга, то он стал ведущим в мире знатоком России и ее истории, автором фундаментальных трудов, переведенных на многие языки, и остался верным другом. Джеффри показал мне Лондон, как только рухнул железный занавес, он навещал нас в Америке, однажды с женой Анной прилетел на русское Рождество. Мистическим образом наши встречи происходили всегда на фоне ужасающей погоды. Когда я была у него впервые, ледяной дождь лил десять дней подряд, что не мешало нам по десять часов проводить на улицах Лондона, Джеффри – читать мне обстоятельные лекции по истории города, мне – восторженно им внимать. В последнее посещение этого нежно любимого мною города пронзительный холод с дождем и ветром при чуть ли не нулевой по Цельсию температуре ударил в июле, а когда Джеффри выбрался к нам в Колорадо, где по статистике триста солнечных дней в году, разразился буран невиданной силы, наш дом засыпало снегом по окна второго этажа, и лишь за несколько часов до обратного рейса гостя в Лондон бульдозеры нас откопали. Джеффри в благодарственном письме заверил, что чудесно провел у нас время.
Дядя Витя, папин друг
Принцип исторического романа
После дождя палочка легко входит в рыхлую землю. Мы с Вадиком, дачным соседом, рисуем зверей и птиц. Домашних зверей и птиц, уточняет Вадик. Звери и птицы не удаются.
– Это кто? – спрашивает Вадик.
– Курица! – с готовностью откликаюсь я.
– Дура. Не видишь: собака? Вот он хвост, вот уши.
Где же хвост, какие уши? Где тут собака?! Начиркано на земле, одни бороздки и подсохшая грязь по краям. Вадик злится, ломает палочку, я нахожу для него другую – нет, опять нехороша.
А мне – мне хорошо! Пахнет дождем от земли и листьев на земле, дымком от самовара с веранды, где пьют чай мама с отцом и гостем, дядей Витей. Мне всегда хорошо, но мне надо, чтоб всем было хорошо, Вадику тоже. “Индюк” – вспоминаю слово, ага, годится, домашний зверь! Или он – птица?
