Дворничиха тетя Паша, приглашенная в качестве понятой, картинно приложила уголок головного платка к краешку глаза и промолчала. Уж ей-то, соседке, в лучшие для нас времена постоянно забегавшей перехватить у мамы “трешку до получки”, известно было, что еще вчера мебели тут стояло побольше.
А я припомнила рассказы отца о необычайной физической силе дяди Вити, о том, как тот завязывал узлом кочергу, а развязывать потом отказывался, о его военных талантах, храбрости и умении просто решать любые задачи, о его боевом прошлом, описанном им самим и Михаилом Булгаковым, о заслуженном в боях Георгиевском кресте. Насчет кочерег нашла потом в литературе уточнение: одну, ту, что завязал у Эйхенбаумов на новоселье, он все-таки развязал. На поминках после похорон хозяина дома.
“Кружение сердца”,
выпавшее на долю уже весьма немолодого Виктора Шкловского во второй половине его жизни, не миновало нашу семью и частично проходило на моих глазах, которые я – нет, не то чтобы закрывала, но старательно отводила в сторону, как сейчас отодвигаю в сторону воспоминания на эту тему. Имя В.Б. в разговорах папы и мамы стало звучать не так приподнято, как раньше, оно словно бы потускнело, сопровождалось вопросительной интонацией и озабоченным выражением лиц, и мне неохота стало вслушиваться в разговоры за закрытой, но мало чего приглушавшей дверью родительской спальни. Наш дом, по тем временам не тесный и к тому времени худо-бедно устроенный, служил дяде Вите политическим убежищем. Утром, собираясь в школу или, позднее, в университет, я не раз находила его спящим на диване в проходной комнате, старалась двигаться потише и сбежать поскорее. Изредка меня посылали на торговую Пятницкую улицу купить для него что-то необходимое. Однажды понадобилась черная повязка на подбитый глаз. (“Что, мальчишки из-за тебя сцепились?” – добродушно осведомился аптекарь. Я была польщена: из-за меня никто ни с кем не cцеплялся и ничего подобного в ближайшем будущем не предвиделось.)
Я искренне сочувствовала В.Б., только не могла уразуметь, что за охота менять одну старушку на другую? Разница в двенадцать лет между “старушками” казалась мне несущественной. О том, что он мог оказаться не субъектом, а объектом чужого выбора, я тогда не догадывалась.
Официально его поздний второй брак с секретаршей-стенографисткой Серафимой Густавовной Нарбут датируется 1956 годом, но в своем детском дневнике я нашла запись, сделанную за девять лет до того, 19 января 1947-го:
Вчера были гости: Ираклий с Вивой, Элевтер, Шкловский, Леня Сойфертис с какой-то девушкой. Сначала было весело, потом, когда пришел Виктор, сразу стало скучно. С Виктором пришла Симочка, страшно противная. Элевтер мне очень понравился. Виктор был скучный. Ираклий ничего не читал. По-моему, скучно стало из-за Симочки. Чего она пришла, незваная? Сидела, смотрела на меня, а потом как ткнет в меня пальцем: “А это кто?”
(Морщусь от неловкости: экая наглость, с моей нынешней точки зрения, называть по имени столь почтенных персон – Ираклия Луарсабовича Андроникова, его жену Вивиану Абелевну, его брата Элевтера Андроникашвили, художника Леонида Сойфертиса, но – куда денешься? Дневник прошлого века – это уже не личная собственность, это документ, профессиональному мемуаристу ничего там менять не положено.)
В доказательство того, что тут, честное слово, не осуждаемое моей мамой амикошонство, а автоматическое воспроизведение имен, которые были в ходу у родителей и их гостей, вспоминаю упражнение на развитие речи, меня им донимали лет с пяти: требовалось без запинки произнести подряд: “Ираклий Луарсабович Андроников, Вивиана Абелевна Андроникова, Манана Ираклиевна Андроникова, Элевтер Луарсабович Андроникашвили” (“швили”, помню, давалось всего трудней). Еще повезло: Эка, Екатерина Ираклиевна, младшая дочь Андрониковых, тогда еще не успела появиться на свет.
В тот упомянутый в детском дневнике вечер Серафима Густавовна Нарбут была у нас впервые. За столом я оказалась напротив нее, и она мне ужас как не понравилась. Знала бы тогда ее фамилию, Суок, которую обессмертил Юрий Олеша в “Трех толстяках”, отозвалась бы повежливей. Но что ее воспринимали друзья В.Б. как чужака, тут видно отчетливо, да и потом с ее присутствием обок Виктора Шкловского они смирились, скрепя сердце. Когда году в 1955-м В.Б. дарил отцу второе издание “Заметок о прозе русских классиков”, где на титуле значилось: “Посвящаю эту книгу моей жене С.Г. Нарбут”, мой папочка буркнул вроде бы себе под нос, но вполне внятно:
– Заменяет загс.
Я обомлела от его бестактности, а Серафима Густавовна сухо, но спокойно отозвалась:
– Не понимаю, что вы хотите этим сказать, Саня.
Годом позднее, когда дело вправду дошло и до загса – после развода, мучительно переживавшегося и пережевывавшегося всеми знакомыми действующих лиц, мой отец уже только вздыхал:
– Ну конечно, Сима ему жена, что тут скажешь…
Следующая книга, “Художественная проза. Размышления и разборы” (1959), словно в подтверждение свершившегося, посвящалась: “Жене моей Серафиме Нарбут. Спасибо тебе, товарищ мой, за твою работу”. Справедливости ради замечу: с ролью жены справлялась она безупречно. Со временем, как водится, все ко всему привыкли и постоянно указывали мне на С.Г. как на образец: не раз слышала не от отца и мамы, а от папиных и маминых знакомых: “Учись у Серафимы!”
Обстоятельства жизни В.Б. переменились, он почти не появлялся у нас, а к тому времени, когда возник снова в качестве частого гостя, я успела избавиться от опротивевшей школы, поступила на филологический факультет Московского университета, с головой ушла в студенческую жизнь и мало бывала дома. Шкловский теперь стал для меня, наконец, не дядей Витей, а Виктором Борисовичем: мамины разъяснения насчет тонкостей обращения к старшим сработали, в конце концов.
Это – че! Это – ре! Это – паха!
День рождения Виктора Шкловского в 1957 году праздновался не в Татьянин день 25 января, как должно бы было быть, а днем позже, в субботу 26-го. Мы с Сашей Ильф были приглашены сопровождать моих родителей на дачу в Шереметьево. Приглашением мы гордились, долго ломали голову, выбирая подарок: оригинальный, изысканный и еще невесть какой – одним словом, достойный именинника и воплощающий наше уважение к нему. Придумали! Купили живую черепаху, дали ей имя в честь вулкана Истаксиуатль, сочинили стишки, где рифмовали длинное имя рептилии по частям (помню только начало: “Из такси вышел мистер Истакси-уатль…”, дальше шла чепуха в том же роде). Весьма были довольны своей выдумкой: так оригинально, дальше некуда! Именинника повергли в растерянность, а Серафиму Густавовну в ужас: “Что я буду с ней делать?”
От этой поездки многое пошло в моей жизни, даже прозвище Кисы, данное Шкловским нам с Сашенькой. Он поначалу церемонно представлял нас гостям, а потом, подвыпив, как-то забуксовал в наших именах и фамилиях, где встречались те же буквы в разных сочетаниях (Саша Ильф, Соня Ивич), и, махнув рукой, упростил дело: “А это – Кисы”. Так и пошло: Кисы. Мы с Александрой Ильиничной до конца ее дней так называли друг друга.
