Прогулка на острова
– Окончишь год без троек, свезу тебя в Питер, – пообещал отец.
Пришлось приналечь на уроки, зато в первые дни летних каникул я очутилась в Ленинграде, где еще продолжались белые ночи, в просторной с высокими потолками и запутанными переходами старой петербургской квартире двоюродного брата отца, тоже Сергея, военного моряка. В отличие от Сергея Бернштейна его я называла “дядя Сережа-ленинградский”, в его доме потом проводила все школьные, а затем и студенческие каникулы, на всю жизнь полюбила его семью от мала до велика, подружилась с моей ровесницей – кузиной, а по ощущению сестрой – Юлей, в ее старшего брата Леонида, нахимовца, лет с четырнадцати была даже безответно влюблена, а с младшим, знаменитым сейчас скрипичным мастером Александром Рабиновичем, в те дни еще не встретилась: ему только предстояло появиться на свет. Но тогда у них, в двух шагах от Невского, как раз за спиной Казанского собора, я очутилась впервые. Юлька собралась было вести меня на поклон к Медному всаднику, как я краем уха услышала обрывок взрослого разговора:
– Только позвоню Зощенке…
Для меня это прозвучало как “позвоню Чехову” или “Льву Николаевичу Толстому”, а когда я услыхала, что с великим Зощенко отец, уславливаясь о встрече, разговаривает на “ты”, то вообще обалдела и, позабыв о Медном всаднике, взмолилась:
– Папа, возьми меня!!
Отец не очень охотно, но послушно снова набрал номер:
– Миша, можно я приду с дочерью? Сколько лет? Четырнадцать. Спасибо.
И мне, строго:
– Пошли.
Увы, содержательных воспоминаний от этой встречи у меня почти не осталось, кроме поразительной, с достоинством произнесенной в разговоре с отцом фразы Зощенко: “Постановление ЦК обо мне…” Формула “постановление ЦК” к седьмому классу успевала навязнуть в зубах и памяти каждого ученика советской школы, но в сочетании с личным местоимением довелось мне ее услышать в первый и в последний раз.
На мою долю выпали две реплики Михаила Михайловича:
– В каком классе вы учитесь? – спросил он при встрече.
– В каком классе вы учитесь? – спросил он на прощание.
Попасть в поле его зрения мне не удалось, однако его самогî́ рассмотреть я успела.
Зощенко, в противовес тому, что я до того слышала о нем, показался мне похожим на свои рассказы (обычно я слышала, как говорили “не похож”): темным, печальным, замкнутым. Читая его, а у нас дома были, наверное, все изданные к тому времени его сочинения, некоторые с автографами, я, естественно, хохотала до слез, но, закрыв книгу, ощущала такую безнадежную тоску, что слезы хотелось лить уже не от смеха. Подобное впечатление производили тогда, тоже в отрочестве, прочитанные рассказы раннего, времен Чехонте, Антона Павловича Чехова: убожество людей, не знающих о своем убожестве и не страдающих от него.
С Мишей Зощенко я подружился очень странно. Мы оба ходили в студию Корнея Чуковского – тогда существовала такая форма, литературная студия – при издательстве “Всемирная литература”, на Литейном. Как-то после лекции Чуковского – был конец весны или начало лета – я предложил проехаться на пароходике на острова. Поехали, погуляли, сели на скамейку, и он неуверенно, как будто не зная, сказать или не сказать, спросил:
– Можно, я вам рассказ прочту?
Он прочел мне тогда один из первых своих рассказов “Рыбья самка”. Рассказ был поразительно нов по языку, сказовой манере, по построению фразы. Плохо помню теперь самый рассказ, но ясно помню радостное изумление от того, что я слышал совершенно своеобразного нового писателя!
[29]
“Картонный домик”
Вот так, в результате то крупных литературных событий, то личных встреч, прояснялся состав авторов будущего издательства, и число их продолжало расти. Теперь следовало позаботиться о том, чтобы издательство оказалось достойным тех, ради кого оно создавалось. Подготовка велась тщательно. Название выбрано было многозначительное и многозначное – из книги стихов Михаила Кузмина “Сети”:
Картонный домик
Мой друг уехал без прощанья,
Оставив мне картонный домик.
Милый подарок, ты – намек или предсказанье?
Мой друг – бездушный насмешник или нежный комик?
Что делать с тобою, странное подношенье?
Зажгу свечу за окнами из цветной бумаги.
Не сулишь ли ты мне радости рожденье?
Не близки ли короли-маги?
Ты – легкий, разноцветный и прозрачный
И блестишь, когда я огонь в тебе зажигаю.
Без огня ты – картонный и мрачный:
Верно ли я твой намек понимаю?
А предсказание твое – такое:
Взойдет звезда, придут волхвы с золотом, ладаном и
смирной.
Что же это может значить другое,
Как не то, что пришлют нам денег, достигнем любви,
славы всемирной?
Тут многое сошлось. Рождество и рождение, начало новой жизни. Строительство хрупкого здания. Надежда на успех и славу. Растерянность: “Что делать с тобою, странное подношенье?” И, самое существенное: дом пуст и мрачен без огня. Зажечь огонь – в твоей власти. Засвети его – вот в чем намек, спрятанный в домике и в стихах о нем.
При желании можно разглядеть тут и политическую аллюзию: аббревиатура (а в те годы, вспомним, аббревиатуры были в большом ходу) совпадала с названием запрещенной к тому времени партии конституционных демократов, к которой – не формально, но по своим взглядам – принадлежал юный издатель.
А впрочем, как знать, не припомнились ли ему изысканные карточные домики Осипа Брика, так его восхищавшие? Хотя на моей памяти отец очень сердился, если кто-нибудь, оговорившись, называл его издательство не “Картонным”, а “Карточным домиком”.
Следующим шагом стали поиски художника, который создал бы марку издательства и согласился делать обложки книг – каких конкретно, на том этапе речь еще не шла. Поскольку публиковать он собирался произведения своих замечательных знакомых, издателю казалось естественным и художника выбрать из их числа. Тут, как и в выборе названия, помог невольно Михаил Кузмин.
Александр Головин
Я заболел туберкулезом, и меня поместили в санаторий в Царском Селе. Кузмин приезжал иногда меня навестить и в один из приездов познакомил меня с постоянно жившим в Царском Селе Александром Яковлевичем Головиным. Потом я несколько раз заходил к нему один. Он производил чрезвычайно приятное впечатление. Александр Яковлевич, истинный художник не только в своем искусстве, но и в повседневности, отличался поразительной элегантностью, только ему свойственной. Он и в пижаме – а он постоянно в Царском ходил в пижаме, по крайней мере, я его всегда видел в пижаме – умел выглядеть необыкновенно элегантно, со свисавшим из верхнего карманчика большим платком плотного белого шелка. У него есть автопортрет, очевидно, сделанный в то же время, когда я с ним встречался. В этой самой пижаме он себя изобразил совершенно в том же виде, каким я его запомнил
[30]. Когда я увидел этот портрет, я понял, что он умел быть и художником, и моделью разом, он творил свой облик как картину, продуманно и тщательно: красивые седые усы и этот непременный белоснежный платок. Недаром в своих театральных работах он столь придирчиво относился к антуражу! Когда Головин работал над декорациями к “Маскараду” в постановке Мейерхольда в Александринском театре, он писал не только декорации – там, на сцене, не было ни одной вещи, которая бы не была сделана по его рисунку. Картины, которые висели на стенах, узоры скатертей, модели пепельниц – буквально каждая мелочь была им нарисована.
