Еще мне очень жалко, что я обидела ваших милых детей – аспирантов, усумнившись в натуральности их произношения. Я честно забыла, что это их главная гордость. Больше никогда не буду. Меня просто действительно интересует, в чем разница. Не могу ухватить. Но я заметила, что практическая фонетика часто неточно описывает даже отдельные звуки, не говоря уж о сочетаниях. И секрета все-таки не понять.
Еще – вы мне сказали, что вы знаток русского произношения? Неужели вы думаете, что я этого не знала? Должно быть я была не в форме. Даже наверное. Москва была для меня очень трудной. И здесь я не совсем в порядке. Вокруг меня всюду очень сложно: болезни, неразбериха, даже смерти. Это возраст. И я это очень остро чувствовала. Может быть, чересчур остро. Почти все мои друзья на каком-то перевале. И, кажется, я тоже. А вы, по-моему, молодец. Это еще зависит от сердца. И от работы.
Я очень вас люблю, и я очень хочу, чтобы Вы были таким, как вы есть.
Н. Мандельштам
(На полях) Сердечный привет Анне Васильевне. Она тоже большой молодец.
15 июня 1952 года
Ульяновск
<Ульяновск>15 июня 1952
Дорогой Сергей Игнатьевич!
С моей работой идет мордобой, который вряд ли кончится в мою пользу. Бьют меня Звегинцев (молча и чужими руками), Ахманова
[109] и Смирницкий. За меня Жирмунский, Шишмарев и Ярцева
[110]. Сейчас по распоряжению дирекции работа дана на отзыв еще двоим – один ленинградец, кот<орого> я не знаю, но он независим от Ахмановой, и Аракин
[111], кот<орый> выдвинут Смирницким. Что это за Аракин? Он наверное уже обработан Звегинц<евым> и компанией. Нет ли возможности сказать ему, что мнения об этой работе разошлись и что она не так легко побежит в помойную яму? Я убеждена, что ему именно это уже сказали. Как быть, чтобы добиться от него хотя бы нейтрального отзыва.
Знаете ли вы его? Не можете ли помочь? От Потебни и Попова его конечно стошнит, а Ахманова – грозная сила, но все же, если он будет знать, что это не так просто, он будет осторожнее. Помогите, если можете.
У меня здесь висит все на нитке. Идут сокращения – и уходит директор. В момент, когда он уйдет, снимать будут меня – зав. каф<едрой> хочет от меня освободиться, т. к. остальные все девочки. Единств<енное>, что может выручить – это диссертация. А помирать еще не пора. Я скоро вас увижу. Но будете ли вы мне рады? Я вам рада всегда.
Жму руку.
Н<адежда > М<андельштам >
Виктор Макс<имович> [Жирмунский] самый обыкновенный ангел. Он чудо как много мне помог. И Шишмарев. И Ярцева.
(На полях) Я хотела бы, чтобы Аракин знал, что Ярцева за меня. С ней считаются.
11 октября 1952 года
Ульяновск
Дорогой Сергей Игнатьевич!
Будьте милым, разведайте, что делается с моей работой. Ей должны были дать ход, получив рецензию от Аракина, а Аракин очень хвалил ее Жирмунскому. Виктор Максимович написал мне, после разговора с Аракиным, ангельское письмо, которое кончалось возгласом: справедливость восторжествует… Какой человек. Осенью, проезжая через Москву в Ульяновск, я видела мельком Горнунга
[112]. Он воротит нос. Почему? Ему-то не все ли равно?
Здесь переменился директор; новый еще не дал себя почувствовать. Только что в течение двух недель шла проверка нашей кафедры. У меня было много гостей. Один специально ходил “для справедливости”, т. к. меня хотели бы съесть. Но, кажется, ничего.
Что у вас? Как вы живете? Как работаете и как Саня. Я часто скучаю по вашей рыжей бороде (и черной шапочке). Языкознанием заниматься не очень хочется – хочется спать.
Летом я плескалась в речушке Верейка и забывала бремя лет. Именно в этом году я познала лучший способ лежания на воде на спине. Это называется – опыт приходит с годами.
Я думаю, что даже если вы узнаете что-нибудь, вы мне не соберетесь написать (хоть это и не хорошо). Позвоните моему Жене, если не сможете написать (Б9-46-90). Хорошо? Или Василисе.
Не забывайте меня – я не самая счастливая из всех женщин.
Над<ежда> Манд<ельштам>.
Ульяновск. Пролетарская площ<адь> № 21 кв<артира>75
Кандидатскую диссертацию на тему “Функции винительного падежа по материалам англо-саксонских поэтических памятников” Надежда Мандельштам защитила 26 июня 1956 года в Ленинградском государственном педагогическом институте имени А.И. Герцена. В успехе сомневалась до последней минуты: “До сих пор я не подготовилась к защите – а у меня осталось два дня, – пишет она Анне Андреевне Ахматовой 24 июня 1956 года. – После защиты <…> я заеду перед отъездом к вам (даже если провалю, а на это появляются шансы)”
[113].
Архив Осипа Мандельштама в переписке, по понятным причинам не упоминается, но намеки читаются между строк. “Целую ручки” (не совсем в стиле язвительной Н.Я., не правда ли?) относится именно к этому обстоятельству.
О перфекционизме и последствиях оного
Представления о качестве были у Сергея Бернштейна завышены до крайности. Ни одну из своих работ он не считал завершенной, отдавал их в печать крайне неохотно, а если удавалось, не отдавал вовсе. С таким перфекционизмом могло бы соперничать честолюбие, но честолюбие его лежало вне внешнего успеха: ему требовалась уверенность, что сделанное им достойно его к себе уважения: “Ты сам свой высший суд”. К тому же, процесс работы доставлял ему радость, близкую к той, что давала страстно любимая им музыка: восхищение труднодостижимой гармонией. В процессе труда он искал и находил награду.
Но нет, в душе Сергей Бернштейн не смирился, сожаления и разочарования терзали его, однако своим принципам он не изменял, о том свидетельствуют, в частности, строки из письма к нему моей бабушки из Чистополя, где она находилась в эвакуации во время войны.
