“Зачем умалять свои заслуги, не так уж мало ты сделал, – пишет она Сергею в феврале 1942 года. – Сколько народу тобой обучено, и если не все, тобой сделанное, получило широкую гласность, то это нужно отнести к твоей скромности. Но вот то, что ты не стал терпимее, не стал менее требовательным, остался верным своим принципам там, где нужно иногда отступить, а не упорствовать, – это принесет тебе лишние неприятности”.
В педагогической практике стремление к совершенству вступало в противоречие с тогдашними правилами университетской жизни. С.Б. был убежденным противником теорий академика Марра, назначенного в ту пору официальной главой советской лингвистики, без ссылок на Марра и цитат из его сочинений ни одна диссертация не могла бы пройти ученый совет. Поэтому, доведя аспирантскую работу до максимально высокого уровня, Сергей Игнатьевич приказывал ученику: “А теперь суйте Марра в хвост и в гриву”, – маскируя отвращение несвойственной ему стилистической грубостью. В конце концов, нашлась аспирантка, посчитавшая своим гражданским долгом сообщить эту формулу куда следует. Донос на фоне борьбы с космополитизмом пришелся ко времени, и в деканате вскоре был вывешен
ПРИКАЗ
Ректора Московского ордена Ленина государственного университета имени М.В. Ломоносова
№ 138
16 апреля 1949
Отчислить из Московского университета профессора кафедры русского языка Филологического факультета Бернштейна Сергея Игнатьевича с 14 апреля 1949 г. за антипатриотические выступления, выразившиеся в проповеди буржуазного идеалистического языкознания и открытого выступления против советского материалистического языкознания – учения академика Н.Я. Марра.
Проф. Бернштейн утверждал, что положение классиков марксизма-ленинизма в языке основывается на учении немецкого идеалиста и шовиниста Гумбольдта.
Основание – Решение Ученого совета факультета и приказ Министра высшего образования СССР № 419.
Проректор Московского университета
Г.Д. Вовченко
Оставим на совести авторов характеристику Гумбольдта, корявую сентенцию “положение классиков марксизма-ленинизма в языке” и нестыковку в датах. Удивительно еще, что не посадили, вполне могли – с такой-то формулировкой! Лучше попробуем вообразить, с какими лицами вбежали к опальному профессору на четвертый этаж без лифта представители факультетской администрации, его выгонявшие, в то утро, когда в газете “Правда” появилось известное сочинение “О марксизме в языкознании”, где Марра осудил “лично товарищ Сталин”. Дядюшку с почетом вернули на кафедру.
Гражданская позиция Сергея Бернштейна не сочеталась, казалось бы, с его внешним обликом и обманчивой внешней мягкостью. То, что он делал походя, без видимых усилий в наше время шкурное, как назвал годы господства советской власти Борис Пастернак, требовало незаурядной смелости, мужества и было по-настоящему опасно. Он не только пригревал бездомных, он укрывал ссыльных: у него обитал поэт Владимир Пяст в пору своей неприкаянности, у него скрывался в 1934–1936 годах, будучи бесправным ссыльным, впоследствии осыпанный почестями академик Виноградов
[114]. И то и другое узнала я не от дяди – о своих благородных (для них самих – естественных, всего лишь “нормальных”, как сказали бы мы сейчас) поступках интеллигенты его масштаба и его поколения не распространялись, а из позднейших публикаций и рассказов свидетелей. Но кое-что происходило если не на моих глазах, то на моей памяти, звучало в разговорах старших.
К началу войны было ему без малого пятьдесят. Он сделал попытку вступить в ополчение, не взяли. О том, как в страшные дни паники в октябре 1941 года, когда войска Вермахта стремительно приближались к Москве, а жители, во главе с руководством страны, стремительно покидали город, он занимался спасением развеянных взрывной волной книг и рукописей, рассказано на предыдущих страницах. О его роли в сохранении архива Осипа Мандельштама – речь впереди.
Российские интеллигенты старой закалки, в советской системе существовавшие как не от мира сего маргиналы, при всей своей видимой отрешенности и беспомощности в житейских делах, русской культуре в любых обстоятельствах служили толково и безотказно. Так уж было принято в их кругу.
Отклик
Голоса поэтов откликнулись Сергею Бернштейну в последние годы его жизни. Новая страница истории коллекции была связана с именем Льва Алексеевича Шилова и ему обязана своим частичным воскрешением.
Лев Шилов, вернейший, талантливейший и преданнейший его ученик, себя называл “нерадивым студентом” Бернштейна, потому что, будучи восемнадцати лет от роду, на втором курсе филфака, сбежал из его лингвистического семинара, не выдержав основательности и неспешности, с коей анализировались различия речений “птица летит” и “летит птица”, а также тютчевские “Тени сизые смесились…”, запомнившиеся еще Нине Берберовой (Шилов так и не узнал, добрался ли семинар до второй строфы). Полтора десятка лет спустя Шилов стал деятельным и успешным помощником Сергея Бернштейна в деле восстановления записей голосов поэтов. Дорогу к коллекции проложил для него Владимир Маяковский: во время работы в музее Маяковского Леве Шилову, молодому научному сотруднику, понадобилось отыскать записи авторского чтения его стихов и старые фонографы, на которых эти записи можно было бы воспроизвести. Так он узнал о существовании записей не только “великого пролетарского поэта”, как величали тогда Владимира Владимировича, но и о записях голосов других поэтов, в том числе и тех, чьи имена даже произнести в ту пору было опасно: Осипа Мандельштама и Николая Гумилева. Лев Шилов продолжил дело своего учителя, мы обязаны ему созданием коллекции голосов его современников: благодаря Шилову собраны в фондах десятки тысяч звукозаписей вечеров и писательских выступлений, вышла серия пластинок “Говорят писатели”, открылся музей Булата Окуджавы близ Переделкина – всего не перечислить! Но для нашей темы важно сказать, что именно его усилиями в 1964 году выжившие валики были по частям перевезены и помещены в фонетический кабинет Союза писателей и что для дальнейшей разборки и идентификации их Шилов пригласил Сергея Игнатьевича. В результате их совместной работы некоторые записи прозвучали по радио, а впоследствии появились на пластинках.
О том, что треть валиков погибла безвозвратно, Сергей Бернштейн не узнал: Лев Шилов не решился ему сказать. Но и первой пластинки с записью голосов поэтов он не увидел: диск под названием “У старого фонографа”, преодолев технические трудности и цензурные препоны, вышел в свет полгода спустя после его кончины. “Когда появилась та пластинка, я как-то не особенно был ей рад, – рассказывал Лев Шилов, – я понял, что старался не столько для «кого-то, кто через 50 или 100 лет…», сколько для того, чтобы увидеть, как Сергей Игнатьевич держит ее в руках, рассматривает строгий, красивый конверт, в который она вложена, и читает в аннотации «Уникальные записи голосов А. Блока, В. Брюсова, В. Маяковского и С. Есенина, воспроизводимые на этой пластинке, были сделаны в 1920–1921 гг. в петроградском Институте живого слова профессором С.И. Бернштейном»”
[115]. О своем общении с С.И. и о работе, связанной с воскрешением старых записей и создании новых, Лев Шилов, не только архивист, но еще и артист и прекрасный писатель, рассказал в своих книгах
[116].
