Небрежность, с какой было отдано распоряжение, рассердила отца.
– Не так, Наденька, вы это мне передавали! – ответил он с несвойственной ему резкостью.
(Отец отличался изысканностью манер, принятой у петербуржцев его поколения и не слишком распространенной в Москве, за что и получил от Корнея Ивановича Чуковского прозвище-титул: “граф”. Матушку мою К.И. церемонно величал “графиней”, а меня попрекал: “Вышла замуж за простолюдина и утратила титул”. Константина Богатырева он не больно жаловал.)
Сорвался отец неслучайно, тут требуется комментарий личного порядка. Дело в том, что распоряжение Надежды Яковлевны отличалось не только небрежностью: худшего варианта поручения она не могла бы придумать! Уж ей-то доподлинно было известно, что “Саня”, Игнатий Игнатьевич Ивич-Бернштейн, и “Коля”, Николай Иванович Харджиев, пребывают в глубокой многолетней ссоре и дипломатических отношений не поддерживают, следовательно, просить “Саню”, который по ее собственному выражению, хранил Архив “все опасные годы послевоенного периода”
[136], передать его “Коле”, которому она в тяжелую минуту этот самый Архив не решилась доверить и, как потом утверждала, правильно сделала, что не решилась, было, мягко говоря, бестактным. Даже, пожалуй, по интеллигентским меркам, прямо-таки неприличным.
Нет нужды напоминать, что “Коля” для Надежды Яковлевны и для моего отца – это Николай Иванович Харджиев, замечательный знаток поэзии и живописи, в том числе творчества Мандельштама, друг Анны Ахматовой, друг Н.Я., а также некогда – близкий друг моего отца. Но, наверное, стоит упомянуть, что этот блестящий эрудит, как помнится мне по слышанным в кругу моих родителей разговорам и как стало проскальзывать в воспоминаниях о нем, отличался характером неровным и конфликтным и вокруг него существовало огромное количество ссор с людьми, которые его любили и уважали и которых он тоже, казалось бы, любил и уважал. Но которые прерывали с ним отношения. Одним из них оказался мой отец: он признавал интеллект и эрудицию Харджиева, но не был слеп к его недостаткам, в частности к тому, что (как деликатно выражался) “Коля неаккуратен с чужой собственностью”.
В тот момент мой отец посчитал, что передать архив Харджиеву, страдающему “неаккуратностью”, – недостаточно надежный путь для рукописей, за которые он, хранивший их, нес ответственность. Здесь речь шла уже не о личных отношениях, а о судьбах и ценностях русской литературы, но личные отношения отнюдь не облегчали дела.
А ведь они приятельствовали когда-то, Саня и Коля! Более того: закадычными были друзьями. Если вернемся назад, заглянем в Петроград-Ленинград двадцатых годов, встретим там молодую компанию: Саня Бернштейн, Тедди Гриц, Владимир Тренин, Коля Харджиев окружали Виктора Шкловского, называли себя его учениками, искренне любили его и дружно им восхищались. Саня Бернштейн и Володя Тренин какое-то время были секретарями Шкловского, а Коля Харджиев – тот вообще у него жил.
Мне часто приходится слышать вопрос: в чем была суть конфликта между моим отцом и Харджиевым? Мне трудно ответить определенно и внятно: и дружба и разрыв – дела давно минувших дней, все это случилось задолго до моего рождения. Допускаю, что, возможно, никакой капитальной ссоры, конфликта и не произошло, а накапливались разногласия, возникали споры, случались стычки, наступило постепенное охлаждение, затем – отчуждение… Уж наверное, прожив под одной крышей с родителями изрядную часть жизни, встречаясь часто в остальное время, при большой близости, всегда существовавшей между нами, я должна была бы хоть раз, хоть словцом, намеком, если не от отца, то от словоохотливой мамы, услышать что-нибудь о таком событии, как разрыв с Николаем Харджиевым, кроме: “Дружили, потом перестали”. А что им трудно было ладить друг с другом – это легко могу понять. Отец и в еще большей степени воспитывавший его старший брат Сергей Бернштейн были людьми строго, скрупулезно (в наши дни, когда строгая нравственность вышла из моды, кое-кто сказал бы “старомодно”) порядочными и во всем, в крупном и в мелочах, придерживались правил, принятых в среде российской интеллигенции. Говорить в глаза одно, за спиной противоположное почиталось смертельным грехом, осуждать друзей в их отсутствие – неприличием, не выполнить обещания, не вернуть одолженную книгу или взятые в долг деньги – преступлением и т. д., а Николай Харджиев – раскованный, обаятельный, капризный – себя подобными строгостями не утруждал. Дружба, легко завязавшаяся в юности на почве любви к поэзии и принадлежности к одной компании, распалась, когда обнаружились расхождения в нравственных позициях и понимании допустимого и недопустимого в профессиональных и житейских делах. С годами расхождения становились все более заметными и вылились в отчуждение. Не обошлось тут без ревности: и “Саня”, и “Коля” сильно дорожили отношениями с “Володей”, Владимиром Трениным, оба его любили, и каждый тянул в свою сторону. Отец не снимал с Харджиева ответственности за гибель их общего друга, а позднее осуждал за недостаточное уважение к его, Владимира Тренина, памяти.
Именно это открыла мне беседа отца с Виктором Дмитриевичем Дувакиным, записывавшим в 1972 году его воспоминания. Когда В.Д. услышал имя Тренина, то ахнул в прямом смысле слова.
Дувакин: Ах, вы знали Владимира Владимировича?!
Ивич: С Владимиром Владимировичем я был близким другом.
Д.: Охарактеризуйте его, пожалуйста. Я его знаю внешне, до войны, он же рано погиб. И все время вместе: Тренин и Харджиев, хотя, по-моему, они очень разные люди.
И.: Чрезвычайно разные. Чрезвычайно разные и в то же время как-то очень были дружны. В конце концов, у меня несколько отношения с Трениным стали холоднее, потому что у меня были довольно плохие отношения с Николаем Ивановичем.
Д.: Но как раз, по-моему, их отношения перед войной на некоторое время… как-то… треснули, что выразилось в том, что в собрании сочинений Маяковского, где они делали первый том, в следующем издании первый том делал отдельно Харджиев, второй – отдельно Тренин. И все это восприняли как развод Ильфа и Петрова. Это деталь, которая мне, как маяковисту, была заметна.
И.: Видите, дело в том, что Харджиев человек сложный, обладающий совершенно незаурядным обаянием, когда он хочет нравиться. Он покорил, совершенно покорил Анну Андреевну Ахматову. Его очень любил Багрицкий, и многие, вообще, к нему очень хорошо относились… Ну, я не хочу говорить о его характере, но я могу только одно привести, потому что это документально. Он с Трениным писал книгу об изобретателе XVIII века Ползунове.
Д.: Знаю, но не читал.
И.: Причем Тренин ездил в Барнаул, в архив, собрал все материалы. Мне пришлось через много лет после этого быть в Барнауле, и тоже в архиве, я интересовался другим изобретателем того же времени, Фроловым, и тогда я увидел по надписи на архивных делах, какое огромное количество дел рассмотрел Тренин. А потом после смерти Тренина эта книжка была переиздана очень странно – с переставленными фамилиями: не “Тренин и Харджиев”, а “Харджиев и Тренин”.
