Обратим внимание на цифру 2, подчеркивающую разделение на строфы. По-видимому, Надежде Яковлевне был известен “бродячий” список, представляющий стихотворение в виде одной строфы, что впоследствии нашло отражение в первой его публикации. Если так, то понятно, почему она вложила раннее стихотворение Осипа Мандельштама в папку стихов его последних лет: то была попытка остановить распространение неканонического текста и закрепить канонический.
В этом свете особенно важными становятся пометы на тексте. Прежде всего, указание “В «Камень»” в правом верхнем углу. Мы знаем, сколь придирчиво и строго формировалась поэтом структура каждого – осуществившегося и не осуществившегося – издания “Камня”, сколько раз менялся его состав. Возможно, помета: “В «Камень»” – свидетельство того, что стихотворение было в конце концов “амнистировано” автором и удостоилось чести занять место в кругу избранных.
И, наконец, самое интересное: список указывает на существование утраченной четвертой строки, от которой осталась лишь одна буква – союз “И”. Попробуем выяснить, что это: фантазия или достоверное свидетельство.
Расширяя декларацию из “Утра акмеизма” “мы вводим готику в отношения слов”
[162], можно сказать, что молодой Мандельштам вводил готику и в строение книги. Архитектуре “Камня” присуща рассудочная строгость, не допускавшая вольностей в виде стихотворения с асимметричной строфикой и неоправданной “потерей” рифмы.
Еще больше дает нам анализ ритмической организации стихотворения. Четырехстопный ямб второй строфы полностью идентичен трем известным строкам первой. И тут и там:
в первой строке – два ударения: на второй и четвертой стопах;
во второй – три ударения: на первой, второй, четвертой;
в третьей – три ударения: на первой, третьей, четвертой;
четвертая строка второй строфы повторяет ритмический рисунок третьей (за исключением последнего безударного слога женской рифмы).
Полная симметричность ритмической структуры двух строф убеждает в том, что четвертая строка действительно существовала. Мы даже знаем ее параметры: восемь слогов с ударениями на втором, шестом и восьмом и мужская рифма к слову “наконец”. Может быть, эти сведения помогут нам когда-нибудь ее отыскать… Она была либо забыта и ее не удалось восстановить по памяти, либо отброшена как неудачная: Мандельштам мог безжалостно расправиться со стихом, не отвечающим его строгим требованиям. Так едва не случилось с “Волком”: “…он сказал, что не может найти последнего стиха и даже склоняется к тому, чтобы отбросить его совсем”, – свидетельствует Эмма Григорьевна Герштейн
[163].
Итак, “Развеселился наконец…” первоначально представляло собою восьмистрочное двухстрофное стихотворение с охватной рифмой. Убедившись в этом, можем пойти дальше и попытаться установить дату его написания.
Двухтомное издание 1990 года датирует стихи – осторожно, со знаком вопроса и оговоркой “датировка – предположительная”
[164] – 1914 годом; “Литературные памятники” – по списку рукой Н.Я. Мандельштам
[165] – 1912-м; первая книга четырехтомника 1993 года – 1912-м и – в скобках, под вопросом – 1913-м
[166]. Г.П. Струве и Б.А. Филиппов – вообще не датируют. В СИ указаны даты 1910 и 1909, причем видно, что Надежда Яковлевна колебалась, какую из них предпочесть. Судя по почерку (крупные цифры, соотносимые с крупными буквами, которыми записан текст), сначала появился 1910 год, позднее (цифры помельче) – 1909-й в скобках, а к 1910-му присоединился вопросительный знак, и наконец, 1910-й был подчеркнут, как наиболее вероятный.
Стихотворение пронизано духом символизма, его образы – голубь, алтарь, первосвященник – более знаки, чем реальность, что отодвигает дату его написания в доакмеистический период творчества Мандельштама, то есть не позднее 1912 года. Ямб с охватной рифмой (АВВА), как показал в своей работе “Эволюция метрики Мандельштама” М.Л. Гаспаров, характерен для стихов 1908–1912 годов, причем максимальное их количество (12) было написано именно в 1909-м. И 1909-й, и 1910-й – годы коротких стихов: средняя длина стихотворений соответственно 11 и 13 строк, затем они удлиняются
[167]. Все это позволяет принять предложенную Надеждой Мандельштам датировку как заслуживающую внимания.
Разбор одной страницы из СИ кажется мне примером того, как можно было бы проанализировать каждое разночтение, предложенное “рабочим экземпляром” Надежды Мандельштам. В идеале хотелось бы видеть его факсимильное издание с подробным постраничным комментарием.
Уход
Задолго до того, когда еще странно и неловко было о том говорить, отец предупредил меня: “Я хочу умереть дома”. В советской России все было трудно, даже вызволить на последние дни из больницы. Но удалось. Отец был дома, в полном сознании, которое затуманилось лишь однажды, накоротко, когда он позвал меня и спросил: “Это ведь рукопись Ходасевича?” В его руке был зажат край белой простыни.
После кончины отца я не сразу набралась мужества раскрыть папку “ВФХ”. Ту, огнеопасную, скучного картона с мягкими шнурками, сначала без всяких знаков, а потом отмеченную литерой “М”, “Мандельштам”, что одиннадцать лет находилась в третьем ящике левой тумбы отцовского письменного стола, содержимое которой ныне, после долгих странствий, покинуло наш континент, чтобы переместиться в подвальные хранилища библиотеки Принстонского университета, я открывала запросто с отроческих лет, поначалу тайком от взрослых, а потом легально на правах законной наследницы – собственноручное завещание Надежды Мандельштам там и лежало, прямо сверху.
Папка Ходасевича была другого обличья, возможно, ему когда-то и принадлежала: благородного вида, тисненая, темно-винного цвета с узором, она не гнулась и с трудом помещалась в скупом пространстве ящика письменного стола, изготовленного на мебельной фабрике советского времени. Такими же несовременными были и страницы – удлиненные, плотные – внутри папки и старинный, летящий почерк на них. Были там и листы с забавным штампом банка на обороте: отец рассказывал, что в нищие годы обитатели петроградского ДИСКа открыли в подвале дома по соседству с Елисеевским залежи таких бланков, несметное богатство для пишущей братии.
