“Записную книжку”, которая представлялась мне главным сокровищем, я отнесла в “Новый мир” – одно из немногих мест, куда в те годы стоило нести сокровища, там ее поместили в мартовском номере девяностого.
Затем последовала трудоемкая расшифровка лекций о Пушкине, читанных Ходасевичем в 1918 году в литературной студии Московского пролеткульта – они появились в 1999-м в “Вопросах литературы”
[175], были воспроизведены в американском издании “Пушкин и поэты его времени”
[176], и, в переводе на английский, в Pushkin Review
[177].
Не стоит перечислять следующие публикации: все они вошли в собрания сочинений Ходасевича, российские или американские.
Когда большая часть оригинальных литературных произведений, дневниковых записей, конспектов из узорной папки увидела свет (там остались переводы и то, что с разрешения моего отца было опубликовано американскими исследователями при его жизни), я оказалась наедине с ворохом листков, исписанных неразборчивым папиным почерком – иные были отпечатаны на машинке, многие повторяли друг друга. Изрядная часть их была связана с Ходасевичем. Проживи отец дольше, доживи до перестройки и падения советской власти, все эти странички, заметки, наброски пошли бы в ход: были бы продолжены, связаны единой нитью, возможно, превратились бы в книгу воспоминаний и размышлений. Но этого не произошло.
Записи я разобрала, сопоставила с устными рассказами отца, с другими документами семейного архива и теперь стараюсь включить каждый листок в литературный контекст.
Речь тут пойдет о деталях, подробностях: многое рассказано в мемуарах, публикациях, исследованиях, потому основным событиям придется уделять меньше места, проговаривать коротко, лишь бы напомнить, а второстепенные, неизвестные или мало кому известные факты и наблюдения излагать обстоятельно, в надежде пополнить копилку знаний о Серебряном веке, найти место для еще нескольких бусин в пустующих лунках мозаики, над которой мы корпим общими силами в надежде воссоздать в меру сил картину одной из самых блистательных эпох нашей культуры.
Словами Владислава Ходасевича – они приведены ниже и относятся к его собственному наброску – можно сказать, что разрозненные записки моего отца “Во всяком случае – документ для историка, образец того, что и как думалось человеку, который летом 1921 года находился в центре литературной жизни Петрограда”. А также – документ для историка литературы, позволю себе уточнить. “Пусть останется”, – говорит В.Х. в том же отрывке.
Листок первый. Встреча
В обеденный зал Дома литераторов вошел высокий человек с худым длинным лицом, в пенсне, в черном сюртуке, с обмотанной бинтом шеей – этот бинт странно сочетался с сюртуком, одеждой, почти забытой в те годы, когда все ходили в чем придется: во всяких френчах и сшитых из портьер костюмах. Очень тонкие губы его змеились улыбкой – и впрямь было что-то змеиное, язвительное в его лице. Прямые без единого завитка черные волосы, зачесанные назад, падали почти до плеч. От столика к столику пополз шепот: “Кто это?” И тем же путем от столика к столику пришел ответ: “Владислав Ходасевич”.
Он только что приехал из Москвы и поселился в Доме искусств с женой Анной Ивановной (сестрой Георгия Чулкова) и пасынком – красивым юношей, позже актером Гарриком
[178] – это было его имя и актерский псевдоним; его знают по исполнению роли Карла ХII в фильме “Петр Первый”
[179].
На самом деле Ходасевич с Анной Ивановной и ее сыном приехали в Петроград чуть раньше, чем поселились в Доме искусств, первое время они провели в доме антиквара М.М. Савостина.
Переселение в Северную столицу для коренного москвича Ходасевича было делом нешуточным, особенно в тот период, когда он с трудом, да и то не полностью выкарабкался из долгой мучительной болезни и едва стоял на ногах, и явилось результатом трехлетних попыток поэта ужиться с советской властью, отношение к которой менялось в течение всего этого времени.
Советская Москва выталкивала, выживала Ходасевича жестоко и методично. Хочется сказать: никому не приходилось так худо, как ему, но – кому из интеллигентов приходилось не худо? Разве что шляхетская гордость прибавляла проблем: оказавшись в Кремле, в апартаментах сановной дамы госпожи Каменевой, куда его заманили под предлогом делового разговора, а на самом деле, чтоб выспросить о настроениях писателей, не наслаждался минутным теплом, а страдал от того, что позволяет себе им наслаждаться. “Сажусь у огня и, к стыду своему, чувствую, что рад остаться”
[180], – вспоминал он впоследствии.
Владислав Фелицианович и Анна Ивановна испробовали, казалось бы, все способы для выживания. В.Ф. работал в театрально-музыкальной секции Моссовета, затем – в ТЕО Наркомпроса; честно и тщательно готовясь, читал лекции оболтусам в Пролеткульте, занимал пост заведующего Московским отделением издательства “Всемирная литература”. Анна Ивановна прилежно служила, пытался, как видим, служить и Ходасевич – что из того выходило, можно представить по его отзывам: позднейшим воспоминаниям и, еще яснее, – по письмам тех лет.
“Новая моя служба – каторжная, – писал он в марте 1918 года Л.Б. Яффе. – …Хуже всего <…> то, что я в ней ровно ничем не интересуюсь, а она все время требует умственного напряжения. Ну, представьте, что Вас заставили бы целый день стоять у окна и складывать номера проезжающих извозчиков.<…> А извозчиков много, а цифры путаются, а голова думает совсем о другом”
[181].
Год спустя, в марте 1919-го, – Б.А. Садовскому: “Живем, как полагается: все служим, но плохо, ибо хочется писать, а писать нельзя, потому что служим. У Белого уже истерика, у меня резиньяция с примесью озлобления”
[182].
Некоторым просветом явилась для Ходасевичей “Трудовая артель «Книжная Лавка Писателей»”, кооперативное предприятие, где они оба в 1918–1919 годах работали с искренним увлечением, с энтузиазмом собирая, разыскивая, продавая книги.
