– Форточка, – наконец растроганно, с нежностью, упавшим тихим голосом произнесла Нина Николаевна. – Правильно, в окнах всегда были форточки.
Шестьдесят семь лет разлуки с Россией высветились в ее словах
[246].
На родину Нина Берберова подобно многим эмигрантам первой волны вернулась книгой: автобиографией “Курсив мой”, изданной в Мюнхене в 1972 году – запретное сочинение стало появляться в России в середине семидесятых, просачиваясь сквозь таможенное сито в багаже американских славистов, в то же время зачастивших в Москву, реже в Питер. В наш дом по поручению автора книгу привез один из младших коллег Нины Николаевны Ричард (“Дик”) Сильвестр.
Сказать, что мы и наши друзья читали книгу с увлечением, – значит не сказать ничего. Мы ею не увлекались, мы – упивались. Какая роскошь, какое богатство драгоценной россыпью заблистало, заискрилось перед нами! Гумилев, Ходасевич, Бунин, Борис Зайцев, Зинаида Гиппиус с Мережковским – словно документальный фильм из жизни Серебряного века замелькал кадрами перед обалдевшими нашими глазами! А следом шли совсем незнакомые нам тогда “молодые”: Поплавский, Кнут, Присманова… Мы в буквальном смысле слова рвали книгу друг у друга из рук, установили очередь, не позволяли задерживать книгу в одном доме дольше означенного срока. Бесконечно возвращались к обсуждению глав, спорили об оценках, притом в телефонных разговорах с наивной осторожностью называли книгу Берберовой “тот детектив”, что было совершенно бессмысленной уловкой, коль скоро мы постоянно цитировали и пересказывали большие куски текста. Впрочем, “слухачи”, если таковые при нас состояли и если мы не преувеличивали своей значимости, думая, что наши разговоры кем-то прослушивались и где-то анализировались, вряд ли были знакомы с текстом “Курсива” настолько, чтобы узнавать его в отрывках. Обежав половину интеллигентной Москвы, “Курсив” вернулся к нам. Но в каком он был виде! Из пластикового мешка вывалился на стол ворох бумажных лохмотьев, распадавшихся на отдельные тетрадки; последним плюхнулся переплет – ему меньше досталось, оторвался, наверное, в самом начале. Дик Сильвестр, доставивший нам “Курсив”, все еще находился в Москве, я пригласила его специально, чтобы полюбовался:
– Видишь, как читают? До чего зачитали?
Дик с уважением оглядел груду бумажного хлама, в который превратилась привезенная им аккуратная книжка:
– Да, она работала. Расскажу Нине.
Я отдала странички другу, знавшему переплетное дело, с просьбой привести их хоть в какой-то порядок. Он вернул мне толстенький плотный том, облаченный в прочный дерматиновый переплет благородного темно-синего цвета, с ровнейшим обрезом страниц – к счастью, все оказались целы, зачитать зачитали, но потерять ничего не потеряли – и наотрез отказался взять плату за работу:
– Ты что, старуха?! Какие деньги? Такой кайф!
В потоке лиц и событий, наполнявших книгу, мы автора видели менее ясно, чем действующих лиц, которых разглядывали пристально ее глазами. Не хотелось вносить критическую ноту в захлеб восхищения, куда с удовольствием погрузились, но, помню, растерянные лица родителей Нины Николаевны, провожавших ее на вокзале и ничего до тех пор не знавших о планах ее отъезда за границу, меня царапнули, равно как и периодичность отказа от привязанностей и пренебрежения долгом: десять лет с Ходасевичем, чуть дольше – с Макеевым. Нина Берберова многое могла себе позволить. И она многое себе позволяла.
А ведь – ничего не скрывала, не стремилась выглядеть лучше, чем была: распахнула свою жизнь, как книгу, которую мы читали.
“Будет Нина…” (2)
Если со второй женой Владислава Ходасевича я познакомилась на границе детства и отрочества, то его третью, невенчаную, Нину Николаевну Берберову встретила на пороге старости.
Она вошла в гостиную нашей “почти арбатской” квартиры в одном из переулков, соединяющих Остоженку с Пречистенкой, и замерла, зачарованно глядя в окно. Довольно большое по тогдашним московским меркам, но вполне заурядное, оно располагалось напротив дверей и было замечательно лишь тем, что выходило во двор сирийского посольства, отчего слушать по радио запретные вражьи голоса кроме родных глушилок нам мешали еще и сирийские трансляции, но о том Нина Берберова знать не могла. Обменяться приветствиями и отпустить сопровождавшего ее молодого человека мы успели в прихожей, однако начатый там разговор внезапно оборвался на полуслове, когда окно приковало внимание гостьи.
– Форточка, – наконец растроганно, с нежностью, упавшим тихим голосом произнесла Нина Николаевна. – Правильно, в окнах всегда были форточки.
Шестьдесят семь лет разлуки с Россией высветились в ее словах
[246].
На родину Нина Берберова подобно многим эмигрантам первой волны вернулась книгой: автобиографией “Курсив мой”, изданной в Мюнхене в 1972 году – запретное сочинение стало появляться в России в середине семидесятых, просачиваясь сквозь таможенное сито в багаже американских славистов, в то же время зачастивших в Москву, реже в Питер. В наш дом по поручению автора книгу привез один из младших коллег Нины Николаевны Ричард (“Дик”) Сильвестр.
Сказать, что мы и наши друзья читали книгу с увлечением, – значит не сказать ничего. Мы ею не увлекались, мы – упивались. Какая роскошь, какое богатство драгоценной россыпью заблистало, заискрилось перед нами! Гумилев, Ходасевич, Бунин, Борис Зайцев, Зинаида Гиппиус с Мережковским – словно документальный фильм из жизни Серебряного века замелькал кадрами перед обалдевшими нашими глазами! А следом шли совсем незнакомые нам тогда “молодые”: Поплавский, Кнут, Присманова… Мы в буквальном смысле слова рвали книгу друг у друга из рук, установили очередь, не позволяли задерживать книгу в одном доме дольше означенного срока. Бесконечно возвращались к обсуждению глав, спорили об оценках, притом в телефонных разговорах с наивной осторожностью называли книгу Берберовой “тот детектив”, что было совершенно бессмысленной уловкой, коль скоро мы постоянно цитировали и пересказывали большие куски текста. Впрочем, “слухачи”, если таковые при нас состояли и если мы не преувеличивали своей значимости, думая, что наши разговоры кем-то прослушивались и где-то анализировались, вряд ли были знакомы с текстом “Курсива” настолько, чтобы узнавать его в отрывках. Обежав половину интеллигентной Москвы, “Курсив” вернулся к нам. Но в каком он был виде! Из пластикового мешка вывалился на стол ворох бумажных лохмотьев, распадавшихся на отдельные тетрадки; последним плюхнулся переплет – ему меньше досталось, оторвался, наверное, в самом начале. Дик Сильвестр, доставивший нам “Курсив”, все еще находился в Москве, я пригласила его специально, чтобы полюбовался:
