– Видишь, как читают? До чего зачитали?
Дик с уважением оглядел груду бумажного хлама, в который превратилась привезенная им аккуратная книжка:
– Да, она работала. Расскажу Нине.
Я отдала странички другу, знавшему переплетное дело, с просьбой привести их хоть в какой-то порядок. Он вернул мне толстенький плотный том, облаченный в прочный дерматиновый переплет благородного темно-синего цвета, с ровнейшим обрезом страниц – к счастью, все оказались целы, зачитать зачитали, но потерять ничего не потеряли – и наотрез отказался взять плату за работу:
– Ты что, старуха?! Какие деньги? Такой кайф!
В потоке лиц и событий, наполнявших книгу, мы автора видели менее ясно, чем действующих лиц, которых разглядывали пристально ее глазами. Не хотелось вносить критическую ноту в захлеб восхищения, куда с удовольствием погрузились, но, помню, растерянные лица родителей Нины Николаевны, провожавших ее на вокзале и ничего до тех пор не знавших о планах ее отъезда за границу, меня царапнули, равно как и периодичность отказа от привязанностей и пренебрежения долгом: десять лет с Ходасевичем, чуть дольше – с Макеевым. Нина Берберова многое могла себе позволить. И она многое себе позволяла.
А ведь – ничего не скрывала, не стремилась выглядеть лучше, чем была: распахнула свою жизнь, как книгу, которую мы читали.
Листки семнадцатый-двадцатый. Письма
Моему отцу посчастливилось прочесть “Курсив” раньше, я не могу сейчас припомнить, при каких обстоятельствах это произошло. Скорее всего, книга попала к нему в Переделкино, где мои родители проводили зимы, снимали на несколько месяцев какую-нибудь пустующую писательскую дачу поближе к Дому творчества, где всегда обитал кто-нибудь из добрых знакомых. Книга произвела на моего отца огромное впечатление: то, что для нас, для меня и моих ровесников, было историей, для него обернулось дорогими для него воспоминаниями. Вся петербургская часть “Курсива” совпадала с тем, что хранилось в его памяти: там действовали и кумиры его молодости, и близкие ему люди, там упоминались его друзья, его брат и его тех времен подруга. А парижская часть читалась как долгожданное продолжение любимой, но оборванной на полуслове книги.
Отец тут же написал автору. К сожалению, ни копии, ни черновика этого письма я не нашла в его архиве, но кое-что сохранилось в моей памяти. Каково же было мое изумление, когда годы спустя в кельнском доме Льва Копелева и Раисы Орловой, взяв с книжной полки второе издание “Курсива” – Нина Николаевна говорила, что оно существенно отличается от первого и гораздо лучше, – в послесловии обнаружила строки из этого папиного письма! За десять лет, прошедших между первым и вторым изданиями “Курсива”, Нина Берберова получила 20 писем из Советского Союза. Мизер, как может показаться сейчас, чудо по тем временам. В одном из этих писем сказано, что на всю Москву имелся тогда лишь один экземпляр (“Не наш ли?” – подумала я тогда не без гордости). Как бы прилежно он ни работал, во многих ли домах мог бы он побывать? Переписка с Америкой, мягко говоря, не поощрялась, общество еще не очнулось от страха, державшего страну в обморочном безгласном состоянии долгие десятилетия. Если кто-то книгу прочел, да решился и сумел высказать о ней свое мнение, да раздобыл адрес, да отважился отправить письмо эмигрантке, лицу заведомо с точки зрения властей подозрительному, если не враждебному, persona non grata, то как бы удалось посланию проскользнуть сквозь частый бредень перлюстрации, чтобы оно попало в руки автора? Нет, 20 писем-откликов, пришедших в США из СССР, на такую книгу в такое время, – достойный результат, мы можем им гордиться. Читая письма, помещенные во втором издании, вспоминала наши впечатления от “Курсива” – чуть ли не каждый отзыв казался мне написанным кем-то из моих друзей. Возможно, так оно и было: по понятным причинам – дело происходило еще при советской власти – имен своих корреспондентов Берберова не называет, 12 писем, отрывки из которых она приводит, даны под номерами. Выдержкам из письма моего отца выпал номер четвертый:
С огромным интересом прочел Ваш “Курсив”, книгу талантливую, умную и – в петербургской своей части – очень близкую к моей памяти о тех годах.
Мы с Вами ровесники и круг наших знакомств, круг Дома искусств и Дома литераторов, был общий. Один раз мы встретились у В.Ф.Х.
Ваше повествование о нем, о его последней болезни и смерти произвело на меня глубокое, потрясающее впечатление.
Ваш текст талантлив, а умолчания умны и тактичны.
Ответ не заставил себя ждать.
20 ноября 1975 года
Принстон
Многоуважаемый Игнатий Игнатьевич,
Не могу Вам выразить всего того, что поднялось в моей памяти после прочтения Вашего письма. Я не только помню Вас, но помню и то, что Вас звали Саней, и что Вы были тоненький, худенький, и очень тихий. И 53 года прошло с того времени. А мне кажется, что войди Вы сейчас в комнату, я бы Вас узнала.
Спасибо за Ваши добрые (и такие умные и тонкие) слова о моем Курсиве. Я получила недавно несколько писем из Москвы и вижу, что книга, хоть и в очень малом количестве, но дошла до некоторых людей, чье внимание мне дорого. Мне пишут, что в Варшаве ее легко можно прочесть, но не купить.
Пишу Вам и чувствую огромную несправедливость судьбы: Вы теперь так много знаете обо мне, а я ничего не знаю о Вас. Если будет оказия, напишите мне, пожалуйста о себе побольше. И как прошли эти полвека для Вас. В Париже прошлой весной я встретила нескольких москвичей, которых Вы вероятно знаете. С некоторыми из них завела дружбу (Еф< им> Гр< игорьевич> Эт<кинд>). Самое большое огорчение для меня, что нечего читать по русски! После последнего тома мемуаров И<льи> Гр<игорьевича> Эр<енбурга> не было ни одной живой строчки, ни в журналах, ни в отдельных изданиях. Впрочем, литературе не только в Сов<етском> Союзе приходит медленный конец. И на это есть самые разнообразные причины. И никогда ничего не идет назад. Этому я научилась за свою долгую жизнь.
Читала и перечитывала Ваши строки. Спасибо Вам за них. Я не избалована вниманием моих соотечественников здесь, в западном мире: объяснять, я думаю, Вам этого не надо, Вы и сами понимаете. Достаточно прочитать некоторые строки Курсива.
Шлю Вам самый искренний привет и благодарность.
Н. Берберова
P.S. Если будете мне писать, сообщите мне пожалуйста, что сталось с магнитофонными лентами Института, которыми занимался Сергей Игнатьевич? Там были записи ВФХ. Предполагаю, что они были уничтожены в свое время (в “свое”? Нет, 30-ые годы). Но если они есть, то это будет мне большой радостью. Меня здесь некоторые мои друзья (студенты, аспиранты, бывшие слушатели, теперь профессора) об этих записях спрашивали.
Я бы прислала Вам Курсив с радостью, но я не знаю, как это сделать. Ничего не дошло (из 8-ми экземпляров) – все были потеряны, впрочем может быть и не потеряны, но по адресу не дошли. Если кто-нибудь из едущих может книгу захватить, это будет сделано, но по причине тяжести и толщины это почти невозможно. Но я буду помнить об этом Вашем желании.
