(Актуально звучит в наши дни, особенно там, где насчет “эстетизма и эротизма – в искусстве” и “общедоступности науки”, не так ли?)
Размышления в “Книжке” соседствуют с наблюдениями: поэт складывает их “на потом”, копит материал для будущих сочинений. Удивительно, как много прозаических произведений эмигрантского периода выросло из заметок, внесенных в записную книжку! В 1926 году в Париже Ходасевич опубликует статью “Цитаты”, а в апреле 1932-го закончит расширенный ее вариант под названием “Кровавая пища”, где прозвучит безжалостный вывод: “В известном смысле историю русской литературы можно назвать историей изничтожения русских писателей”
[277]. Зерно статьи – в “Записной книжке”. На страничке, лаконично озаглавленной “Позор” (“позор”, заметим, без восклицательного знака, то есть не эмоциональный возглас, а трезвая оценка, констатация факта), почти буквально записаны те же слова в конце перечня имен русских поэтов и писателей с трагической судьбой. “История русской поэзии (м.б., вообще литературы) есть история уничтожения русских писателей”
[278]. И – горестный вздох, завершающий спор с самим собою: “Нет, это явление национальное…” Благодаря этой недатированной записи мы узнаем, что идея статей возникла скорее всего еще в 1921 году, и уж никак не позднее начала 1922-го – размышления о судьбе творцов русской поэзии и прозы не оставляют В.Ф. В отличие от остальных этот листок исписан вдоль и поперек: Ходасевич вновь и вновь к нему возвращается, вносит в реестр новые имена, пришедшие на память, они не умещаются на странице – книжица-то маленькая! – их приходится втискивать между строк, вписывать наискось, сокращать. Видно, что делалось это не в один день: меняется цвет чернил, изменяется даже почерк – то достаточно крупный и разборчивый, то бисерный. Обращаясь к мартирологу, поэт спешит, не перечитывает написанное, некоторые имена повторяются. Пройдет несколько лет, и большую часть мы встретим в первой из статей на эту тему, в “Цитатах”, где мысль, высказанная в “Записной книжке”, будет развита и аргументирована. Список изничтоженных пополнится именами новых жертв, но в то же время станет короче: в нем останутся лишь самые трагические судьбы. Представления о преследовании за десять лет ужесточились, и тем, кто “всего лишь” бедствовал, как Златовратский, или искал убежища за границей, как Бальмонт, места в перечне не нашлось.
Долгая жизнь была суждена не одной этой записи. Из фразы “Царенка Алексея рядили матросиком…” и замечания о том, что “Луначарский – великолепный чтец”, возникли значительные эпизоды “Белого коридора”. Простодушный дьякон из Бельского Устья, которому в “Записной книжке” принадлежат великолепные реплики, одна из них на политическую тему: “Николай Второй удалил из армии Михаила Александровича «как контрреволюционера»”, другая – на житейскую: “Благоприятнейшая девица Мария Сергеевна. Красоты неописуемой и не ест ничего: вот невеста” – явился читателям в 1935 году в очерке “Поездка в Порхов”.
Общий настрой “Книжки”, несмотря на встречающиеся там бытовые зарисовки, – возвышенно-приподнятый, даже торжественный, размышления о жизни и смерти, о законах творчества преобладают в ней: “Плоть, мир окружающий: тьма и грубость. Дух, вечность: скука и холод. Что же мы любим? Грань их, смешение, узкую полоску, уже не плоть, еще не дух (или наоборот): т. е. – жизнь, трепет этого сочетания, сумерки, зори. 1921, 2.VI”
[279].
Умиротворения и расслабленности там нет и в помине, Ходасевич ни с чем не смирился и ничего не принял, как ни велико было искушение:
Сегодня я поймал за хвост беса смирения. Доведенный уже до последнего, до предела, – вдруг подумал: а ведь мудрее и драгоценнее – смириться, быть покорным и благосклонным ко всем и ко всему. И сейчас же почувствовал, что это от бессонной ночи, целого дня беготни, от голода и тихого дождика за окном. Смирение слабого – бес. Смирение сильного – ангел
[280].
Такой вот оксюморон: себя поэт безжалостно относит к слабым (ему явился не ангел, но бес смирения!) и в то же время находит силы его одолеть. Слабость как факт, как печальную данность он пытается совместить с сохранением собственного достоинства как необходимым условием существования.
И вскоре выходит на тропу войны.
Так начинается последний краткий период жизни Владислава Ходасевича при большевиках – период отчаянного, безнадежного сопротивления. Попыток защитить последнее свое достояние – честь русского писателя.
Архив моего отца хранит автограф заявления, написанного Ходасевичем и адресованного в Государственное издательство. В “Заявлении” перечислены 12 названий книг, переведенных и составленных Ходасевичем для издательства “Универсальная библиотека” до 1917 года, а далее говорится:
Ввиду того, что “Универсальная Библиотека” неоднократно пыталась переиздавать некоторые из этих книг по заказам сперва изд<атель>ства В.Ц.И.К., а потом – Госиздата, причем не только не уведомляло меня, но и [всячески]
[281] маскировало издания, убирая мое имя и даже меняя названия [книг] (напр.<имер>, два романа Тетмайера были соединены вместе под несуществующим заглавием “Горные орлы”), – считаю необходимым заявить: [следующее:]
В силу декрета [рабоче-крестьянского правительства], изданного в конце 1918 г<ода>, авторское право на все означенные книги [переводы, статьи, примечания и на сборник “Русская лирика”] принадлежат мне и перепечатка [всего этого] их без моего разрешения является контрафакцией. Прошу Госиздат ни в коем случае не заказывать ныне воскресшему изд<ательст>ву “Универсальная Библиотека” всех означенных книг иначе, как с моего письменного каждый раз согласия, какового в настоящее время “Унив.<ерсальная> Библиотека” не имеет ни на одну мою книгу.
Владислав Ходасевич.
[Москва, 14 февр.<аля> 1922 г.] Аналогичное заявление, в устной форме, сделано мною Народному Комис<с>ару по Просвещению А.В. Луначарскому.
Владислав Ходасевич.
Есть в архиве и одна из тех книг, что послужила поводом для отповеди Госиздату: экземпляр того самого контрафакционного – “пиратского”, как сказали бы мы сейчас, – издания двух романов Казимира Тетмайера, которое вышло в свет в 1920 году и упоминается в “Заявлении”. Книга эта в своем роде замечательна как торжество бесстыдства и невежества. Мало того что она вышла в свет без ведома и согласия переводчика и имя его там не значится, что два романа объединили в один, а жанр обозначили как повесть, что дали неведомо кем придуманный заголовок, они еще, указывая время действия, ошиблись на сто лет!
