Человека, который приносит тебе такие стихи и так их читает, из дому не выставишь. А он, почувствовав силу, притворно прощается, подбирает с пола пальто, мол, заглянул на минуту только прочесть стихи (“Вы ведь были в Чистополе?”), с деланой неохотой соглашается остаться на традиционную московскую “чашечку чаю”. То была его первая надо мною победа, остальные не заставили себя ждать.
Константин Богатырев и Борис Пастернак – отдельная тема. Склонный восхищаться тем, что ему нравилось, и восхищение возгонять до космических высот, Костя Пастернака не просто любил – боготворил, преклонялся перед ним, в нарушение библейской заповеди сотворил себе кумира. Стихами, прозой, беседами о нем, телефонными звонками и встречами Кости с ним Борис Леонидович присутствовал в нашей жизни столь плотно, что не припомню, хотелось ли мне когда-нибудь снова увидеть его. Скорее тянуло спрятаться под сень любимого с отроческих лет Мандельштама.
И все-таки однажды – в декабре 1959 года, случайно и неожиданно – увидала сравнительно близко: на спектакле посетившего Москву Немецкого драматического театра. Давали “Фауста” с Густафом Грюндгенсом в роли Мефистофеля. Актер и режиссер Густаф Грюндгенс тоже принадлежал к числу страстных увлечений Кости. В пору послевоенной службы в Берлине, двадцатилетним лейтенантом оккупационных войск, переодевшись в штатское и пользуясь своим безупречным немецким, он не пропускал событий возрождавшейся культурной жизни в поверженной столице, главным из которых стали для него спектакли с участием Грюндгенса. Костя знал его, мягко говоря, сомнительный творческий путь, ценил роман Клауса Манна “Мефистофель. История одной карьеры”, который со временем и перевел на русский, жестокую сатиру на Грюндгенса, но все тому прощал за блеск таланта и непревзойденную смелость в искусстве перевоплощения.
Борис Пастернак с Зинаидой Николаевной сидели чуть ближе нас к сцене, тоже по правую сторону от прохода. В антракте Борис Леонидович ушел за кулисы, вернулся на свое место после третьего звонка. Когда занавес опустился в последний раз, артисты откланялись, аплодисменты отзвучали, публика и не думала расходиться, с восторгом и ужасом созерцая спектакль, разыгрывавшийся теперь в партере. Пастернак, стройный, седовласый, элегантный, возвышался над рядами кресел и гудел на весь притихший зал:
– Костя, я говорил с труппой, они очень хотят ко мне приехать, но вы знаете, Переделкино – запретная зона, иностранцам туда нельзя. Надо как-то устроить, чтобы никто не узнал. Вы вот что…
Борис Леонидович помедлил, обдумывая план. Я отвела глаза от него и подняла их на Костю. Тот стоял рядом и через несколько театральных рядов, разделявших их, смотрел на Пастернака с тем выражением безмятежного счастья, которое неизменно являлось на его лице при виде кумира, при чтении его стихов и даже при упоминании его имени.
– С поезда, если поедут электричкой, их могут снять, бывало уже такое. Думаю, на такси надежнее, – продолжал Борис Леонидович. – Привезите их ко мне на такси. Только не берите первое на стоянке, может быть подослано. Непременно второе, а пожалуй что и третье. И, прошу вас, никаких разговоров по телефону на эту тему: все подслушают, все испортят.
Надо родиться в России при Сталине и прожить там всю мою тогда еще коротенькую жизнь, чтобы понять степень ужаса, охватившего меня во время этой беседы: чем она могла обернуться для ее участников, страшно было подумать. А Костя беспечно обсуждал и уточнял во всеуслышание детали “преступного замысла”, был горд и счастлив минутой, и не в моих силах было его защитить. В поисках подсказки я взглянула на Зинаиду Николаевну. Та уже не сидела, а стояла рядом с мужем, касаясь его плечом, и, будучи в отличие от меня женщиной суровой, да и старше раза в два с лишним, живо прекратила рискованное обсуждение самым простым и решительным образом:
– Боря, машина ждет. Боря, мы задерживаем шофера.
Реплика сопровождалась энергичным рывком за полу пиджака. Борис Леонидович, продолжая давать Косте подробнейшие противозаконные инструкции и наивные наставления на тему: как одурачить КГБ, слегка дернулся, попятился вслед за ускользающим пиджаком и, увлекаемый дальнейшими подергиваниями и потягиваниями, в конце концов повернулся и последовал за женой. Сидящие на его пути зрители поспешно и почтительно вскочили, прижимаясь к спинкам кресел, и, хотя они просто давали ему дорогу, мне показалось, испуганно от него отшатнулись.
Свет в зале погас. Представление завершилось.
* * *
Когда Костя сказал, что мы приглашены Пастернаком на обед к Ольге Ивинской, я ничуть не обрадовалась, скорее, испугалась и долго изводила Костю вопросами: правильно ли он понял и уверен ли, что приглашение относилось и ко мне? В конце концов, совсем перетрусила: как войти, что сказать, где бы раздобыть шапку-невидимку? На деревянных негнущихся ногах переступила порог нарядной комнаты Ольги Всеволодовны, наполненной к тому времени большим количеством незнакомых мне людей, в надежде, что меня никто не заметит. Не тут-то было! Борис Леонидович задержал мою криво протянутую онемевшую от страха руку, которая даже не ощутила прикосновения его губ, оглядел столь пристальным, внимательным, таким молодым заинтересованным мужским взглядом, что робость моя возросла дальше некуда. Зато знакомство с Ольгой Всеволодовной, напротив, чуть оживило: она была домашняя, полная, небрежно причесанная, вальяжно расположившаяся на диване и так естественно не проявила никакого интереса к еще-одной-кем-то-приведенной-гостье, что мне стало спокойнее. А с ее дочерью Ириной я не раз встречалась на московских тусовках и у Геннадия Айги; правда, к моему огорчению, она тут же ушла, как выразилась, “в лавочку”, – оказалось, что под “лавочкой” подразумевался Литературный институт.
– Как Ирочка похорошела, – произнес вслед ей Борис Леонидович. – И, обратившись к Ольге, добавил простодушно: – Может, не стоит ей выходить за Жоржа? (Жорж Нива, молодой французский славист, считался тогда женихом Ирины.)
Теперь можно и осмотреться. Среди гостей узнаю Николая Михайловича Любимова, почитаемого всеми нами переводчика зарубежной классики. Внимание притягивает незнакомая мне женщина: она держится чуть отстраненно, не произносит ни слова, но облик ее столь значителен и строгая мимика так выразительна, что, как мне кажется, все постоянно оглядываются на нее. Позднее я услышу ее имя: Ариадна Эфрон.
Борис Пастернак – о, как он изменился с чистопольских времен: теперь Б.Л. необыкновенно красив, он просто великолепен! – сообщает новость, которая, судя по интонации и выражению лица, представляется ему весьма забавной: некая швейцарка прислала книгу его ранних стихов в своем переводе на немецкий, вот, мол, “удружила”! Поскольку никто из гостей не разделяет его веселости и не находит поступок неведомой нам переводчицы и ее издателей нелепым, а, напротив, радостно его одобряет (однако, зная его отношение к своему творчеству тех лет, никто не осмеливается вступать в открытый спор), Пастернак, в поисках сочувствия, поясняет:
– Это ведь читать невозможно, там и по-русски ничего понять нельзя, это не для людей! Это – для рыб. – И уточняет: – Для аквариума.
