– Если бухгалтеру кажется, на него надевают наручники и увозят в сумасшедший дом. Бухгалтеру ничего не может казаться, у бухгалтера в руках цифры! – Ее кроткое удивление, ее беспомощность перед безумием окружающего мира были переданы столь артистично, что все покатились со смеху, а Анна Андреевна, не улыбнувшись, вернулась к своим размышлениям.
Тяжелое молчание повисло снова, прерванное приглашением к чаю. Изменилась мизансцена, исчезла скованность, разговор стал общим. Кто-то упомянул имя Натальи Николаевны Гончаровой. И тут нам посчастливилось необычайно: мы услышали страстную, полную обиды и ревности речь Анны Ахматовой о Пушкине и его семейной жизни.
Отстраненности и равнодушия как не бывало. Королева исчезла. Ее сменила оскорбленная в своей любви женщина, которой предпочли недостойную соперницу. Обвинения сыпались на голову Натальи Николаевны: “ничтожная, скучная, пустая”; “транжирила деньги безобразно”; “оторвать ее от балов было невозможно”; “стоило Пушкину уехать, как она тут же забывала его адрес”; “запас пошлости неисчерпаемый, на смертном одре и то говорила пошлости”; “мать никакая” и даже – не так уж хороша собой! В качестве доказательства приводилась репродукция ее портрета, незадолго до того помещенная в журнале “Простор”.
Тут уж слушатели не выдержали и попытались вступиться – хотя бы за наружность Натальи Гончаровой. Искусствовед Евгений Левитин упомянул, что видел недавно в Питере малоизвестный портрет, где та, напротив, “необычайно прелестна”.
– Понравилась вам? – грозно осведомилась Анна Андреевна.
– Мне вообще нравится Наталья Гончарова, – признался бесстрашный Левитин.
– Я не знаю ни одной фразы, которую можно сказать в ее защиту, – услышал он в ответ.
Сергей Наровчатов напомнил, что все-таки она “нравилась Пушкину”, а в ту пору была еще очень молода.
– Не поумнела с годами, – отрезала Анна Андреевна. – А где там была любовь, а где – стремление спасти свою честь и честь семьи, нам не узнать.
Робкие попытки защиты были подавлены.
Меж тем разговор, который велся в полушутливом и легком тоне, в жанре беседы за чайным столом, где и происходил, вдруг обернулся своеобразной, из вопросов и ответов, лекцией Анны Ахматовой, посвященной последнему году жизни Александра Пушкина и тому, что случилось после его кончины. То был образец биографического литературоведения с глубоким анализом характеров, позиции и поведения действующих лиц. Геккерн и Дантес. Жуковский и Вяземский. Молодые люди из высшего света, очарованные Дантесом, смеявшиеся над Пушкиным, и Наталья Гончарова, вторившая им. Да, несомненно, она виновна в гибели Пушкина. Да, она виновна перед ним и памятью о нем. Она не научила детей его чтить: посылала подросших сыновей гостить у “дяди Жоржа”, убийцы их отца. Воспоминания ее дочери – безобразны, и никто из детей поэта не вступился за его честь…
Третья метаморфоза в течение одного вечера! Нам вновь предстал иной лик Анны Ахматовой: не царственная особа и не влюбленная в поэта поклонница, а строгий ученый, всеведущий пушкинист.
На следующее утро меня разбудил ранний телефонный звонок:
– Ты не рассказывала Анне Андреевне? – осведомилась Наталья Владимировна, хозяйка вчерашнего вечера. Предположение, что я могу что-то приватно рассказать Ахматовой, показалось мне одновременно и лестным и абсурдным.
– Нет, конечно, а о чем?
– О том, что беседа записана на магнитофон. Откуда-то ей известно.
Мне это известно не было и, признаться, не слишком понравилось: показалось не вполне этичным. Счастье, что Иван Дмитриевич Рожанский думал иначе и сохранил для потомства эту удивительную речь.
Вечер второй
Константин Богатырев рассказывал о Марине Цветаевой и Райнере Марии Рильке. О том, как Борис Пастернак заочно познакомил их, о том, как сразу возникло и неуклонно нарастало эмоциональное напряжение между ними, о стихах и письмах, о том, что они перешли на “ты”, назначили встречу… Сейчас письма опубликованы, но в то время самый факт их существования почти никому не был известен. Константин Петрович узнал о них из первоисточника: о переписке двух великих поэтов ему рассказал третий участник обмена письмами, третий великий поэт, Борис Пастернак. Рильке был постоянной темой их бесед.
Костю слушали, затаив дыхание. Он прочел наизусть написанное по-французски стихотворение Рильке, обращенное к Марине Цветаевой, и, блестящий рассказчик, эффектно закончил свой монолог:
– Цветаева и Рильке так и не встретились в этом мире. Они никогда не видели друг друга.
Слушатели почтительно ахнули. Ахматова промолчала.
Костя, решив, что Анна Андреевна не расслышала последних слов, повторил чуть громче, с той же торжественной интонацией:
– Они никогда не видели друг друга!
Анна Андреевна отхлебнула глоток чаю.
– Они никогда не видели друг друга!!! – строго сказал Костя, обращаясь уже прямо к скульптурному профилю Анны Ахматовой – он сидел наискось от нее за чайным столом. И тогда она соблаговолила отозваться. Величественно поворотив голову в Костину сторону, так, что профиль превратился в фас, Анна Андреевна обронила:
– Марине — это совершенно не было нужно.
Вечер третий
Анна Андреевна появилась у Рожанских в сопровождении индуса. Индус должен был познакомить ее с оригинальным звучанием стихов, которые ей предстояло переводить. У нас индус вызвал смешанные чувства – любопытства и легкой неприязни: все помнили слова Ахматовой о том, что для поэта переводить – это есть свой мозг. В том, что Анна Ахматова вынуждена зарабатывать переводами, экзотический гость виновен был меньше всех, однако самое его присутствие наводило на грустные размышления о судьбе поэтов в нашем отечестве.
Из соседней комнаты доносились чуждые нам модуляции, потом они стихли и Анна Андреевна пожаловала в столовую. Гостеприимные хозяева пригласили индуса отужинать, тот с удовольствием согласился и был помещен за столом на почетное место, по правую руку Ахматовой.
Хозяин дома наклонился над ее плечом с прозрачным графином. Анна Андреевна отозвалась изумленным взглядом:
– Водку? Мне?
Иван Дмитриевич, слегка смешавшись, заменил графин на бутылку сухого вина. Анна Андреевна не удостоила ее взглядом, лишь позволила себе легчайшую гримасу, почти незаметное, но все же заметное движение бровей и губ, где брезгливость была смешана с недоумением.
И мы все, кто не раз и не два за этим самым столом чокались с Анной Андреевной водкой, разлитой по этим самым рюмкам из этого самого сияющего графина, воззрились на Ивана Дмитриевича с искренним удивлением и сочувствием: как же он, безупречный в манерах, мог так оплошать и забыться, чтобы предложить: что? алкоголь! кому? Анне Ахматовой!
Индийскому гостю следовало уяснить, что прекрасная старая дама, великий поэт этой страны, спиртных напитков не употребляет. Эту истину ему преподнесли столь убедительно, что не только он, но и мы безоговорочно в нее поверили. Правда, на краткий срок, до следующей выпивки в том же обществе за тем же столом.
