– Если я не… если я не вернусь, передашь это моей матери? – попросил он Изабель, протягивая ей крест.
Он назвал ей свою фамилию и город, откуда он был родом. Голос у Реми был таким испуганным, а сам он – таким юным, что Изабель захотелось успокоить паренька, и она отказалась брать крест, сказав Реми, что он непременно вернется. Но тот настаивал. Наконец она взяла, и Реми ее поблагодарил.
– Что ты, не за что. Мне так жаль, что я не могу сделать для тебя большего. Не могу помочь всем солдатам, – сказала она.
Реми улыбнулся ей.
– Что ты можешь? Ты же девчонка, – поддразнил он ее.
– Я умею обращаться с мечом. Не хуже тебя. А может, и лучше. Я тренировалась.
– Девочки не воюют. Так что сиди здесь и режь для нас капусту, ладно? Солдатам надо есть.
Изабель улыбнулась через силу и помахала им рукой. Повозка загрохотала к большой дороге. Когда парни скрылись за поворотом, она опять была среди капустных рядов.
Несколько долгих минут она смотрела им вслед, а ее рука стискивала рукоять капустного ножа так, как совсем недавно Танакиль сжимала рукоять клинка. Страстное желание, жажда чего-то, непонятная ей самой, вдруг охватила ее, изливаясь, казалось, из самых глубин ее существа. Даже голод отступил на миг перед этой жаждой, которую нельзя было утолить обычными средствами, жаждой, которая заставляла кровь петь, а кости – отзываться на эту песню.
Изабель повернулась к дороге спиной и, глубоко вздохнув, снова склонилась над капустой. Им с Тави и Маман надо было нарезать еще много кочанов, если они хотели получить свою тарелку супа сегодня.
Работая, она снова погрузилась в мысли о неполных повозках и пустых желудках.
И зря. Желудок набить легко.
Голод сердца – вот что нас убивает.
Глава 55
Наступили сумерки, время, которое Изабель особенно любила.
К тому же она была в своем любимом месте, в Диком Лесу.
Верхом на Мартине Изабель проехала полями Ле Бене к лесной опушке, где сразу спешилась – старому коню надо было дать отдых. Идя под деревьями, девушка с наслаждением вдыхала чистый лесной воздух. Сколько лет не была она в Диком Лесу! Она позабыла, как головокружительна смесь здешних запахов – сырой прелой листвы, смолистых сосновых иголок, темных, богатых солями вод многочисленных ручьев, бежавших по каменистым руслам, которые приходилось пересекать по пути. Она нашла все свои старые знаки – вот огромный белый валун, вот дерево, поваленное молнией, вот купа серебристых березок, – хотя, честно говоря, нашла бы дорогу и с завязанными глазами.
Наконец она добралась до места – укрытия в самой глубине леса. Оно осталось таким, каким Изабель его помнила: лиственный полог над головой, косматые ягодные кусты, даже сердечко, которое по-прежнему было здесь, на мшистом бугорке, сложенное из камешков и орехов. Некоторые выпали, но остальные были на месте, выбеленные дождями и снегом.
Изабель села на мягкий мох и коснулась камешка. Как она ни гнала прочь мысли о Феликсе после поездки к маркизу, сейчас все снова нахлынуло на нее. Она увидела себя и его здесь такими, какими они были в тот день, когда выложили сердечко.
Они дружили. С детства. С тех самых пор, как ее мать, выйдя за отца Эллы, привезла их с Тави в Мезон-Дулёр. Сын конюха, Феликс любил лошадей так же страстно, как и сама Изабель. Вместе они день и ночь скакали по холмам и долам, бродили по руслам ручьев, отдыхали в лугах, забредали в Дикий Лес.
Сначала Маман просто не одобряла все это. Но два года назад, когда Изабель исполнилось четырнадцать, а Феликсу – шестнадцать, она прямо объявила дочери, что та теперь взрослая, хватит вести себя как мальчишка-сорванец. Настало время слезть с седла, начать учиться петь, танцевать и делать разные другие вещи, которые превращают девочку в настоящую даму, но Изабель ничего такого не хотела. При каждом удобном случае она сбегала с Феликсом из дому. Феликса она обожала. Любила его. И вдруг в один прекрасный день обнаружила, что не может без него жить.
В тот день они заехали в Дикий Лес и остановились у начала Лощины Дьявола, поросшего деревьями огромного оврага в чаще леса. Даже им, страстным любителям разведывать новые места, не приходило в голову спуститься в лощину: все знали, что там водится нечисть. Спешившись, они уселись на мшистом бугорке – отдохнуть и поесть шоколада и черешен, которые Изабель утащила из кухни.
Они уже закончили, и Феликс потянулся, чтобы стереть рукавом капельки сока с подбородка Изабель, как вдруг позади них громко хрустнула ветка.
Они медленно обернулись. За их спинами, всего в нескольких шагах, стоял олень. Точнее, оленуха с двумя оленятами, – новорожденные, они еще нетвердо стояли на длинных, подгибающихся ножках. Тупые черные носы влажно блестели, мягкие шубки пестрели белыми пятнами, широко распахнутые темные глаза смотрели доверчиво. Оленуха стала пастись, детеныши наивными глазами глядели на странных двуногих зверей, и Изабель вдруг почувствовала такой прилив восторга, что у нее едва не разорвалось сердце. Она машинально протянула руку к ладони Феликса. Тот взял ее, сжал и не стал выпускать, даже когда олени ушли.
Изабель посмотрела сначала на их сплетенные руки, потом вопросительно подняла глаза на Феликса. Он ответил поцелуем. У Изабель перехватило дыхание, она засмеялась, а потом сама поцеловала его.
От Феликса пахло всем тем, что она особенно любила, – лошадьми, кожей, лавандой и сеном.
У его губ был вкус шоколада, черешен и мальчишеского рта.
Успокоительно-знакомый, как всегда, и в то же время опасно новый.
Прежде чем уйти, они вместе выложили это сердце. Перед глазами Изабель встала картина: они вдвоем, сидя бок о бок, вдавливают в мох ореховые скорлупки и камешки…
– Красивая картинка, – вдруг сказал голос совсем рядом с Изабель.
Девушка подпрыгнула и даже вскрикнула. Воспоминания разлетелись, как подхваченные ветром розовые лепестки.
Танакиль засмеялась.
– Ах, смертное счастье, – сказала она. – Мимолетное, как заря, хрупкое, как крылья стрекоз. Бедняги, вы находите его, потом теряете и всю жизнь терзаете себя воспоминаниями о нем, пока беззубая старость не унесет вас в медленную бескровную смерть. – Она стерла струйку крови в уголке рта большим пальцем и облизала его. – Хотя, по мне, лучше быстрая и кровавая.
– Вы… вы видели то, о чем я думала? – спросила Изабель, чувствуя, что сердце готово выскочить у нее из груди от страха.
– Конечно. Сердца оставляют эхо. Оно уходит и приходит вновь, словно призрак.
Танакиль была в мерцающем платье из крыльев бабочек, голубых с черными краями. Венец из черных роз лежал у нее на лбу; на нем сидели живые бабочки, то раскрывая, то закрывая тонкие, словно паутина, крылышки.
– А ты нашла куски своего сердца, Изабель? – заговорила королева фей снова.
