– Сядем, – приказала Марина.
Бес попятился, пропуская незваных гостей на кухоньку, ощупью, ногой, нашаривая табурет. Без сил рухнув на сиденье, он тут же вскочил, с грохотом выдвигая из-под стола пару табуреток.
Ершов сел, а Марина отошла к окну.
– Кто он? – обронила она, делая вид, что кого-то высматривает на улице.
– Я все скажу! – выпалил Лёха. – Мы с пацанами никогда… нет, ну там, похулиганим иногда… Бывает! Ну пивка глотнем… Но шоб со всякими резидентами… Да никогда!
– Кто он? – повторил Григорий, будто бы теряя терпение.
– Дядя Степа! Я его редко вижу, он теперь в Николаеве, а раньше в нашем доме жил.
– Фамилия?
– Вак… Вакра… – наморщил лоб Бессмертнов. – А-а! Вакарчук!
– Подробно! – скомандовала Марина. – Где встретились, когда, что он вам сказал?
Бес заторопился, выкладывая детали.
– Понятно… – нахмурился Ершов, выслушав исповедь «демона». – Фотографии у тебя есть?
– Кого? Михи?
– Вакарчука!
– А-а… Нету… Но я могу нарисовать!
– Хорошо рисуешь? – приподняла бровки Исаева.
– Ну так, немножко… – неожиданно застеснялся Бес, и Марина подумала, что еще не все с ним потеряно.
– Рисуй!
– Щас я!
Заняв у младшего братца школьный альбом и карандаш, Алексей уверенно набросал прорись мужского лица – крупного, почти квадратного. С каждым нанесенным штрихом смутная картинка проявлялась все яснее – карандаш будто наводил резкость, добавляя черту за чертой. Широковатый нос… Густые брови… Большой рот… Капризно опущенная нижняя губа… Брыластые щеки… Чуть оттопыренные заостренные уши…
К такой физиономии подошла бы пышная копна курчавых волос, как у Дюма-отца, но Вакарчук носил короткую, словно прилизанную прическу. Лицо дышало животной силой, но все портили неожиданно маленькие глазки, сбежавшиеся к носу – они придавали «дяде Степе» трусоватость и в то же время – порочность.
«А парень талантлив…» – заметила Марина.
– Вот, – сказал Бес несмело, протягивая портрет.
– Недурно… – протянул Ершов. – Где он живет, не знаешь?
Лёха замотал головой.
– Ладно, – легко смирился Григорий, – найдем. Значит, так. Мы не станем тебя привлекать, если согласишься нам помочь…
– Да, конечно! – пылко отреагировал Бессмертнов. – Да я…
Марина жестом утихомирила Беса.
– Тогда слушай внимательно, а лучше сразу записывай. Составишь донесение для Вакарчука, как вы и договаривались. Сообщишь все, что ты узнал, – имя, место работы… Пиши, пиши! Я буду диктовать.
Алексей вооружился ручкой и тетрадным листком.
– Пиши: «Зовут Миха… Тире. Михаил Иванович Зорин, работает в городской поликлинике, санитаром на «скорой». Завтра…» Написал? «Завтра узнаю адрес, где он живет». Все.
Марина перечитала записку и кивнула.
– Положишь в ячейку ровно в три и можешь быть свободен. Завтра тебе передадут адрес – составишь такое же сообщение. Понятно? Учти: за тобой будут следить, но ты не должен оглядываться и обращать на себя внимание – нас интересует Вакарчук. Веди себя как всегда. Все понял?
– Так точно! – выдохнул Бес и преданно уставился на Исаеву.
– Вольно, – улыбнулась Марина. – Надеюсь, не стоит напоминать, что рассказывать о нашем визите… мм… не рекомендуется?
– Помалкивай, короче, – пробурчал Ершов.
Оперативники вышли, и Алексей очень медленно, очень тихо притворил за ними дверь.
Тот же день, ближе к обеду Первомайск, улица Чкалова
Все пять уроков я отбыл, тихо млея и огорчаясь звонкам на перемену. Ведь тогда предмет моего обожания покидал класс, а не сидел рядом, совсем близко, часто касаясь моей трепещущей натуры то плечиком, то ножкой, ласково улыбаясь мне, мне одному, и счастливо румянясь.
Я уже прекрасно понимал, что влюбился, мне было весело и грустно, вот и подначивал себя, иронизировал, лишь бы сбить градус смущения и растерянности. Дескать, старикашка, а туда же – втюрился, как мальчик! Даже словечки подыскивал погрубее да посмешнее, как будто это могло что-то изменить. Впрочем, тот короткий период времени, когда меня одолевал испуг и я метался, пытаясь хоть как-то «излечиться», незаметно прошел. У меня больше не было желания покончить с моим чувством. Наоборот, я был счастлив, что и меня постигла школьная любовь, чего не удалось испытать в «прошлой жизни».
Я узнавал это прекрасное и ужасное состояние, когда весь мир побоку и только один человек на всей планете интересует тебя по-настоящему. Одна девочка. Девушка. Инна.
Вот только, кроме нечаянной любви, во мне не остывало и другое чувство – долга. Сегодня я уже почти собрался проводить Инну до дому, и тут нарисовался Лушин.
– Привет лауреатам! – бодро воскликнул он. – Пошли знакомиться!
– С кем? – кисло бросил я.
– Здрасте! С начальником Центра. Забыл, что ли?
Уныло вздохнув, я ответил:
– Пошли…
Мы спустились в школьные мастерские, и я издали услыхал громкий голос дяди Вили, нашего трудовика, – он был глуховат и потому всегда разговаривал на повышенных тонах. Наверное, ему казалось, что и нам его плохо слышно.
Дяде Виле отвечал спокойный басок. Заглянув в слесарную мастерскую, я увидел учителя труда – седого, но бодрого, в неизменном черном халате. Напротив стоял плотный мужчина с короткой стрижкой, как у призывника. Да и одет он был на армейский лад – в форменные штаны цвета хаки и гимнастерку. Разве что куртка, утепленная овчиной, выбивалась из стиля. Зато выправка в стриженом чувствовалась. Пожилой, но крепкий, он с интересом разглядывал новенький токарный станок.
– Рекомендую – Вайткус Арсений Ромуальдович, – тоном шоумена затараторил Лушин, – мастер на все руки, изобретатель и рационализатор! А это наш лауреат – Гарин Михаил Петрович!
– Просто Миша, – улыбнулся я, протягивая Вайткусу руку.
– Здравствуйте, Миша, – «изобретатель и рационализатор» растянул губы в ответной улыбке и словно помолодел. – Первый раз жму руку участнику ВДНХ!
– Привыкнете! – утешил я его, и Арсений Ромуальдович беззвучно рассмеялся.
– Товарищ Вайткус в партии с тридцать девятого года, – журчал комсорг, – прошел всю войну и даже больше – начинал бить врага еще на Халхин-Голе, а закончил осенью сорок пятого в Дайрене, когда наши расколошматили Квантунскую армию!
– Дайрен – так говорили японские оккупанты, – поправил его Вайткус. – Правильно будет – Далянь. А по-нашему – Дальний.
– Вы, по-моему, служили куда дольше, – пошутил я.
– Армейская привычка! – хохотнул Арсений Ромуальдович, оглядывая свою одежку. – Задержался после войны в ГДР, вот и въелась служба.
