— Система должна знать.
— Хм. Это, в первую очередь, зависит от того, сколько человек, пожелавших что-то спрятать, знали о Системе. Это потрясающая софтина, но не Бог. Как и другие, может смотреть на два черных профиля и видеть белый подсвечник — на своем языке, конечно.
Что ж, если бы вылавливать тайные послания было легко, все бы сами это делали.
«Все» — это, например, Смит, который заглядывает ей через плечо. Или Кин.
— Мьеликки? Про остальное.
Фактура голоса Табмена изменилась. При встречах он всегда был громким и грубоватым, особенно когда встревожен. Таб из тех, кто прячет неуверенность за жизнерадостными шуточками: Флэш Гордон жив!
А теперь он будто стоит на одной ноге и мнет плащ в руках, как первоклассник, который боится холодной воды или темноты.
Она его не торопит. Информация приходит, когда ты позволяешь ей прийти. Протянешь руку — отражение исчезнет, рыбка уплывет.
— Был у меня знакомый кабельщик по фамилии Керрингтон. Провода тягал, как и я, но такой был, записной механик. Ничего о себе не воображал, в отличие от вашего покорного, всякие технические детали запоминать не трудился. Керрингтон занимался только клеммами да пассатижами. Всегда с бычком в зубах. Мы с ним выпивали, и на утро бывало невесело. Оттягивались по полной: выпивка, курево, танцы на столе, девочки в перьях. В пять утра тебя выставляют, а ты еще помахаешься с вышибалами. Ему такое нравилось.
Нейт кивает: это почти вымерший вид, слава Богу.
— В общем, Керрингтон и другие парни того же разлива иногда говорили, что при проверках находили всякое. Лишние провода, которых не должно было быть. Запасные, например, на случай теракта, когда все должно работать. Порой им приходилось прорубаться мимо таких штуковин, а иногда их даже разбирать. Понятно, что они заглядывали внутрь, потому что — кто бы не заглянул? По их словам, вроде Система говорит сама с собой, как ты говоришь, когда смотришь в зеркало, а там — незнакомый человек. У всех ведь так бывает, да? У всех бывают маленькие приступы безумия. Но у Системы их быть не должно. Она вообще не должна смотреться в зеркало.
— И что они думали об этом?
— Да они не думали вовсе. Я же говорил: люди без иллюзий. Но была среди них одна женщина, другая. Из этих, знаешь, в шапочках из фольги. Она говорила, мол, Система меняет сознание. Просыпается или ворочается во сне.
Это был еще один излюбленный сюжет развлекательных программ: а если Система живая и даже влюбилась в рассеянную библиотекаршу, которая недооценивает свою физическую привлекательность? Вдруг компьютер обезумеет и начнет убивать всех мужчин, которые осмелятся приблизиться к ней?
Инспектор криво улыбается, наклоняется вперед, выдвинув челюсть, и пародирует американский акцент:
— Тысяча сто человек оказались за бортом, и лишь триста шестнадцать спаслись. Остальных сожрали акулы.
Цитата повисла в воздухе, совсем не так смешно, как ей бы хотелось. Акулы. Черт.
— А ты такое видел когда-нибудь? Хотя бы провода?
— Нет. Они мне всегда обещали, мол, позовем-покажем в следующий раз, но это все чепуха, верно? Разговорчики за пивом в пабе. Призраки в проводах. Разводы для новичков.
— А он еще работает?
Табмен качает головой:
— Почти вся их команда погибла десять лет назад. Промоина. Даже в новостях показывали. Их вынесло наверх возле «Кристал Пэлас». Потонули в жидкой грязи.
Нейт не может отвести от него глаз:
— Господи боже, Таб.
— Прости.
— Жуть какая, хуже в жизни не слышала.
— Ага, так и есть. Но все равно. Лучше, чем рак в яичках все же.
— Господи боже, Таб!
— Он никогда мне не нравился, если честно.
Нейт сурово сверлит его взглядом. Табмен не отводит глаз, откашливается.
— Говоришь, вся запись у тебя в голове? Полная установка и развертка?
— Да. Это проблема?
Табмен втягивает воздух, затем качает головой:
— Нет. Всё в порядке — ты же делаешь упражнения, правда? С таким уровнем достоверности у тебя беда с переливом. Как с софтом. Превысишь лимит, можешь вывалиться в командную строку.
— Я не знаю, что это значит, — говорит она, понимая, что повторяется.
— Кошмары. Если бы ты психанула и все разом посмотрела в реальном времени, думаю, нарушилась бы координация движений. Тебя бы сорок восемь часов шатало. Две недели головные боли и раздражительность, как при сотрясении. Но с учетом переключения от одной личности к другой, сессии должны быть ограничены.
Нейт замирает в нерешительности, думает о Лённроте.
— Таб?
— Мьеликки?
— Сколько времени заняло это дознание?
Нахмурившись, он кажется толстым, кожа на бледном лбу пошла буграми.
— Не знаю. Не могу сказать. Дольше, чем обычно. Намного дольше. А почему ты сама не посмотришь? — говорит он, кивая на потолок.
Нейт понимает, что желает услышать ответ человека. Она не хочет увидеть его на экране. Хочет услышать, как его произносят. Вслух.
— Черт, — шипит она.
Она была уверена, что Лённрот ошибся. Хотя нет, не была. Но все равно надеялась.
— Только ты не об этом должна спрашивать.
— А о чем я должна спрашивать?
— Как она смогла загрузить в свой мозг ложную память такого уровня? Кто может такое сделать?
— Кто может?
— Ну, до сегодняшнего дня я бы сказал, что никто.
Секунду ей не хочется уходить. Табмен безопасный, надежный. Но в том-то и суть.
— Ты что-то невеселая, — говорит он.
— Я одно и то же делаю снова и снова. Не работает.
Словно мы оказались в плену двухмерной плоскости.
— Понимаю, работа следователя. Ну, или взросление. Или определение безумия. Тут мнения расходятся.
— Ох, спасибо.
— В некоторых кругах я известен как очень духовный человек.
— А эти круги получают помощь, которая им нужна?
— Упражнения делай, — повторяет Табмен, провожая ее к выходу.
И — как никогда прежде — коротко обнимает ее, точно обеспокоенная мать, прежде чем закрыть дверь.
* * *
Инспектор входит в лифт, поднимается на три этажа, идет по синей полосе на полу к комнатам дознания. Миновав четыре из них, она входит в пустую пятую и включает свет. Прежде она всегда ходила по этому зданию с чувством гордости, но не теперь. Теперь это место преступления, и злодеяние — она почти уверена, что это было злодеяние, пусть Диана Хантер и спровоцировала его, — пятнает стены и отравляет воздух. Тревога усиливается, когда теплый яркий свет заполняет комнату дознания от прикосновения ее пальцев к выключателю. Пустое кресло в центре — эргономичное, подстраиваемое и выверенное под самые успокаивающие контуры по меркам большинства населения — стало в ее глазах чем-то хищным, так что вспомнился старый лабораторный эксперимент «Проволочная мать». В нем мышат убеждали, что их родительница — бритвенно острая конструкция, и они поверили, принимая еду и вознаграждение за приближение к ней, вскоре привыкли к неизбежным ранениям. Анализ показал, что со временем их мозги начали воспринимать увечья как форму любви.
