Чашек больше одной, потому что в реальном мире я всегда считаю, что кто-то может зайти на чай, а если такие вещи менять, структура слабеет. По существу: если бы мне подали чай в одной чашке, кавитационный шум «Ребуса» стал бы чуть громче для эсминцев наверху. Здесь всё — символы и вера. Как сновидение: текст меняется от секунды к секунде, а переключатели и кнопки перестанут работать, если тебе это не нужно. И вкус у всего будет неправильный, пока ты ему не дашь определение. Законы физики такие, какими ты их сделаешь. В теории я могла бы на этой подлодке улететь в безопасное место или переправить ее мгновенно, как, говорят, «Элдридж» телепортировался в другой мир в 1943 году. Но тут как с чашками: любой огрех, который я закладываю в архитектуру, может использовать враг.
Я чувствую пальцы, легкое прикосновение к обшивке, тук-тук-таки-тук в дверь каюты. Минутный контакт, луч солнца в пасмурный день. Ничего особенно страшного. Где-то рядом один из моих матросов шепчет: «Гидролокатор».
Я задерживаю дыхание и жду. Пусть движение лодки уведет нас прочь, прочь и в глубину.
Лучше держаться правил, чтобы луч пробежал по нам и растаял. Просто кит. Просто тень в термоклине, риф, обломки кораблекрушения. Не на что тут смотреть. «Ребус» умеет прятаться.
Во вкусе чая — горные склоны и теплый ветер.
* * *
Когда-то я видела потрясающую серию фотографий, представлявшую разные виды человеческих слез. До того момента мне в голову не приходило, что слезы радости могут отличаться от слез ярости или горя. Причина имеет значение. Если ты плачешь оттого, что режешь лук, структура твоих слез похожа на подлесок в сосновом лесу. Если от воспоминаний — это сетка как карта Нью-Йорка, но из каждого квартала встают мягкие, ловкие ростки, будто тело слезы стремится к утраченному. В сравнении другие слезы простые. Восторг — бледный и хрупкий, горечь — жидкая, ярость — линейная, ужас — зазубренный. Из всех фотографий в серии только воспоминания оказались сложны.
Какими слезами плачет мое тело там, в свете дня? Какая сложность подходит моему положению; какое диковинное, невероятное сочетание узоров снежинки может его описать?
Если бы я могла положить свои слезы под микроскоп здесь и сейчас, в своем убежище, что бы я увидела? Свой мир — разбитым на куски, свой дом — битком набитым полицией или горящего человека в комнате, полной призраков? Мобильник, который висел у меня над кроваткой в детстве? Что я хочу увидеть?
Наверное, нет подходящей категории для женщины в моем положении, нет подходящих слов в лексиконе, чтобы передать и описать мои эмоции. Может, мои слезы уникальны, скрытая в них информация — новая и плотная. Их нужно собрать и сохранить, по крайней мере отдать на анализ. Вероятно, в них можно прочесть, кто я такая, где я, и в этих данных — обнаружить нечто странное.
* * *
Скажи тихо, даже здесь. Запиши не все буквы, чтобы носитель имени тебя не услышал — не Гномон, а Гн-м-н.
Он должен значить что-то другое, я уверена, но воспоминание об этом осталось на поверхности, в каком-то дальнем углу, куда они, надеюсь, еще не забрались. Может, ответ плавает в воде среди горелых обломков моего пения. Может, он в пиратском сундуке на пустынном острове, а где-то есть карта в кожаном футляре, и на ней показано, как туда добраться, обойти монстров и ловушки.
Он должен значить что-то важное, поэтому он есть в каждой истории. Само слово предполагает нечто, перпендикулярное всему остальному, выделяющееся. Это та часть солнечных часов, которая отбрасывает тень — придает смысл циферблату. Нечто, что можно добавить к чему-то другому, чтобы получить сущность, подобную изначальной. Это намек? Может, Гн-м-н — последнее убежище и спасение моего «я»? Тропинка в обход мозговой травмы к тому, что я знаю как фундаментальную суть самой себя?
Мы часто говорили об этом с Робертом. Я могу это сказать здесь, не опасаясь, что меня подслушают. Мы говорили о такой штуке — перезагрузочной коробке.
Она рождается из пластичности человеческого представления о смерти. Когда-то мы полагали, что смерть — то, что происходит, когда у тебя останавливается сердце, а мозг перестает подавать сигналы. Теперь мы знаем, что человека можно вернуть из этого состояния. Даже используем его в сочетании с охлаждением для эксплантаций — это хирургические операции, когда целый орган удаляют из тела, лечат от болезни так, как невозможно было бы лечить, оставайся он внутри, а потом возвращают на место и пришивают. Без технологии хирургического стаза просто не хватило бы времени: пациент истек бы кровью. При наличии современной стазис-камеры можно выиграть почти полдня. За это время удается сотворить невозможное, починить человека, который фактически мертв, а затем вернуть его к жизни. Так можно даже бороться с отказом многих органов в результате отравления — одному оппозиционеру из Казахстана перелили всю кровь и промыли весь организм семь раз, а потом подсадили клонированные клетки на органы и продержали его месяц в искусственной коме, но он выжил. Теперь играет в теннис.
Почему я все это помню, но не могу понять, чего хотела добиться? Это какая-то шутка? Розыгрыш?
Но что, если ты все равно пострадаешь? Если врачи не доберутся до тебя вовремя; если не хватит даже наших возможностей идеального ремонта; если твой мозг просто размажут, а информация в нем пропадет, как бы его потом ни чинили. Ты никогда снова не станешь тем же человеком. Все мы меняемся день за днем, и такое происшествие тебя изменит, это нормально. Но ты ведь захочешь целостности, неразрывности, и, конечно, в интересах человека, которым ты станешь, протянуть руку и достичь некоторой целостности с человеком, которым ты был. Такое серийное я.
И вот поэтому — перезагрузочная коробка. Приличного размера контейнер, в который ты складываешь свои любимые книги и любимую музыку; вещи, которые были для тебя важны в детстве и зрелости; свой дневник, свои признания и желания; свою самую старую футболку и любимое украшение. Все, что символизирует твое теперешнее «я», говорит так, как никогда не смогут выразить слова, кто ты. В идеале в перезагрузочную коробку надо положить и места, но они, разумеется, не влезут, так что положи туда список, а еще — список запахов, часов, любимых блюд и всего остального — важного, значимого, личного и родного.
У нас был план. Или у меня. Или мне приснилось, что был план. «Ребус» — это побег, аварийный выход. Большая часть меня осталась позади.
Но у меня должен был быть план, раз я подготовила эту подводную лодку. Если только я ее не придумала спонтанно, а теперь просто обманываю себя. Когда человек тонет, у него может случиться так называемый ларингоспазм. Горло смыкается самовольно, чтобы не вдохнуть воду. Если спазм не пройдет, можно умереть от удушья даже после того, как тебя вытащат из моря. Может, это со мной и происходит: вся эта ситуация — мозговой аналог ларингоспазма, оправданного задним числом с помощью ложных воспоминаний.
Или, может, этот шепот — результат давления Смита на внешние слои моей обороны? Нет смысла пытаться понять. Здесь все рассуждения замыкаются сами на себя в бесконечной рекурсии. Что я чувствую?
