Не может быть.
Проблема с голосованием. Я просто — я нашла — вот и все — вот настоящая проблема. Искажение…
Нет.
Вот, посмотрите.
Нет, я не об этом. Просто грустно.
Грустно?
Да, Анна. Прости, но… ладно. Давай поговорим об этом.
Вы знали?
Я многое знаю. Давай поговорим.
…Хорошо.
Ты в порядке? Как ты себя чувствуешь?
Я чувствую…
— боль боль боль боль —
и так далее.
Я м н о.
Я Но.
Гн м н.
Гномон. Я Гномон.
Да. Я Гномон. Я ненавижу окончания.
Мои мысли меняются, я думаю иначе. Ищу новое состояние, здесь, на дальнем берегу Чертога Исиды. Я жил в кувшине, вылепленном из времени, а теперь разлился по столу, точно бескостная глубоководная тварь. Мои мысли приходят без порядка: понимание предшествует событию. Я выпрыгиваю из ванны с криком «Эврика!» и лишь потом замечаю изменение уровня воды. Меня это озадачивает, и цепочка разрывается. Возникает другая конфигурация, на миг становится главной: акула, дьявол, охотник. В следующий миг я — снова я; гадаю, что делал в это время и сколько отсутствовал. Я разрываюсь. Нужно — хо-хо — нужно собраться.
И я собираюсь.
Я приспосабливаюсь, формирую новые структуры, новые способы быть собой. Я привыкаю к странному продромальному знанию своего будущего «я», диковинному эху далекого прошлого. Больно, но на то и нужна ненависть. Хватит ныть. Никто и не говорил, что трансцендентность дается легко. Я не сдаюсь. До последнего щелчка космических часов я буду драться и спасу всех вас, если придется, чтобы спасти себя.
О да. Я спасу тебя, и банкира, и алхимичку, и художника, и библиотекаршу. Я спасу вас всех, потому что вы мне понадобитесь там, куда я иду.
Я смотрю в дюжину окон, как послушник выглядывает из колокольни и видит всю широкую зеленую страну, но моя страна — холодная белая комната и женщина под наркозом на столе; ее тело пронизывают провода и трубки. Она такая маленькая, такая простая, такая локальная. Я могу остановить ей сердце легчайшим усилием.
Почему нет? Меня ведь для этого и наняли.
Нет-нет, не говори, я знаю ответ.
Загрей мне солгал, сыграл на дружбе, манипулировал мною, заманил в ловушку. Поставил меня под угрозу личного вымирания.
Это больно.
Я не люблю испытывать боль.
Совсем не люблю. И я очень большой.
Думаю, нужно приготовить особое местечко для своего старого друга, маленький космос только для него, где единственный смысл — мучение, и там он останется до тех пор, пока мне это не надоест. Он будет жить в мире, где законы физики выражают только невообразимые аспекты непрестанной боли. А потом, когда мне будет особенно скучно и я захочу развлечься, уничтожу этот мирок, чтобы Загрей выкипел напрочь. Информация, из которой складывается эта вселенная-тюрьма, будет навеки утрачена. Загрей умрет в большей степени, чем кто бы то ни было прежде. Я выпью бокал вина, любуясь закатом; может, кто-нибудь будет массировать мне ноги, но, когда я допью бутылку, а вечер станет прохладным, я уйду с веранды — и на том конец.
Я смотрю на женщину в кресле и говорю Загрею через бесконечную пропасть, отделяющую меня от безумной планеты и его настырного, бабочкового разума:
— Но нет.
Произнеси мое имя. Почувствуй его на губах и языке, прислушайся, что это слово вызывает в тебе. Коснись меня и того, что обо мне думаешь. Сведи список того, что тебе говорили, и попробуй осознать, что есть я, вообразить, каково это — быть мной.
Я Гномон. Ты просто не сможешь понять, что это значит.
В воде я плыву прочь от человека, следом за блеском в глубине. Ответом или ключом.
Я прорываюсь.
* * *
— Черт! Черт, черт, черт и чертова мать!
— Послушай.
— Не пытайся со мной говорить…
— Послушай…
— Не трогай меня! Господи, не трогай меня, не трогай, не трогай…
— Я только…
— Она умерла! Ты это понимаешь? Мы ее убили! Нет, тело осталось, оно будет дышать, и жрать, и срать, но эта женщина мертва! Мертва, мертва, мертва! И это убийство, политическое убийство и злоупотребление властью, и это всё…
— Это был несчастный случай…
— Это была смерть под пытками, что с того, что случайная…
— Яу, все же не под пытками. Мы…
— Мы — убийцы.
— Мне так не кажется.
— Да уж. Вижу.
— …что это значит?
— Не сомневаюсь, ты понял с первого раза.
Тогда он понял, что я ухожу. Ухожу от него. Да и сама я это поняла, поняла, что мы стали врагами, а не только убийцами.
Он не сразу понял, что я ухожу из Огненных Судей, потому что мог вообразить наше расставание, но не это. Может, я и сама не могла, так как по-прежнему думала, что могла бы там принести пользу — в чем, разумеется, ошибалась.
И, оглядываясь назад, я думаю, что это и есть отличное определение ситуации, когда отношения заканчиваются.
* * *
Черный песок висит в безвоздушном пространстве, песчинки вертятся и поблескивают. Нет гравитации, чтобы тянуть их вниз. Он растекается, как кровь в соленой воде.
Где-то в глубине что-то большое и невозможное проплывает мимо, я чувствую давление его движения. Не акула. Больше акулы.
Нет такой переменной. Смерть — не охотник. Не хищник в странной жидкости под миром. Нет. Нет, нет, нет.
Оно всплывает, или я падаю.
Я падаю с утеса из черного вулканического стекла, а мне навстречу поднимается Левиафан. Не за что уцепиться, не за что ухватиться. У меня нет веревки. Нет веревки, нет надежды, и в задницу все возможности; все в задницу, потому что теперь ясно видно — вот тварь, гладкая, округлая, слишком большая, чтобы оказаться живым существом; грозная, хищная, окутанная невозможным зеленым светом.
Не могу с ней драться. Она громадная.
Но вот утес — обсидиан очень хрупкий. Можно удрать. Не узнаешь, пока не попробуешь.
Чудовище рвется ко мне.
Я бью. Утес изгибается, идет волнами, а потом трескается. Летят черные иглы. Черный песок.
