— Почему именно со мной?
— Тебе ведь все надо сейчас и срочно, да?
Нейт возмущенно смотрит на него, но Табмена взглядом не смутить.
— Ладно, — говорит инспектор. — Если бы у тебя спросили, кто у нас лучший спец?
— Как по мне, Ваксберг в полузащите. Он создает возможности.
— Таб!
— Мьеликки.
— Таб.
— Мьеликки?
— С кем мне поговорить про нарративные блокады и потенциальные последствия? Кто впереди планеты всей?
Табмен пожимает плечами.
— С начальством и профессурой. Верлан был хорош, он сейчас в доме для престарелых. В университете есть Пахт, она жесткая и стервозная. Тебе нужен кто-то, кто не будет юлить, а скажет как есть… — Он вздыхает и явно уступает сам себе в каком-то внутреннем споре. — Есть один надушенный джентльмен по имени Смит — гладкий, словно бритый хорек. В сети говорят, он сейчас на взлете, а завтра будет большой человек.
— Смит, — включается терминал. — Имя: Оливер. Директор по приливным течениям в Дорожном трасте.
Она не уточняет значение терминов. Смит ей сам объяснит, своими словами.
— Ты его знаешь?
— Бывал в его присутствии, но мы не разговаривали по-человечески. Мистер Смит не удостаивает вниманием немытых и груборуких работяг. Он человек возвышенный.
— Но хорош.
Табмен соглашается, что если брать начальство, то да, если хочешь кого спросить, то его спрашивай.
— Спасибо, — говорит Нейт.
— Да не за что. Иди и расследуй, крошка. А кому-то надо и настоящую работу делать.
* * *
Нейт запрашивает встречу с Оливером Смитом. Свидетель организует ее на следующий день, хотя расписание Смита непросто отменить и переписать, как график Таба, даже для высокоприоритетного внутреннего расследования. Нейт заранее посылает вежливую благодарность «надушенному джентльмену» и возвращается домой, чтобы отдохнуть. Свидетель опять прав: она измотана. Голова будто в три раза тяжелее, чем надо. Нейт пьет воду, много воды, принимает лекарство и ложится спать.
Внутри — без спросу и согласия — продолжает раскрываться допрос Дианы Хантер: странное семечко прорастает в глиняном горшке.
Деревянное яйцо
На равнине Эреба, в царстве Гадеса, рядом с черной и безводной рекой Стикс я видела ведовской сон и обрела тайный гнозис: познания и беседу с демоном. Он взошел из подземных переходов и говорил в душе моей, словно ночное предчувствие смерти. Голова у него была человеческая, грудь — павлинья, а лицо его укрывали тени — тени здесь, где нет солнца, в стране, имя которой «тьма». Я поняла, что не боюсь, потому что знаю его тайное имя. Магия — это призыв имен, как чудеса суть деяния веры, а технология — применение разума к камню. Имена людей подобны мешкам, в которые мы складываем частички себя, но имена дженнаев — это приказания, обращенные к миру, и дженнаи должны им покоряться, как воды покоряются луне.
— Душа Адеодата рассечена на пять частей, — сказал демон, — и ни Бог, ни все Его ангелы не могут ее получить, ибо она пребывает в царстве, отделенном от Него, и брошена на воды океана, именуемого Апейрон, куда Ему путь заказан. И не может свершиться метемпсихоз, даже в тело наименьшего из животных. Прах нельзя стряхнуть, ибо душа разорвана и неполна. И каждой частице остается лишь дрейфовать по океану да искать прибежище во всяком лоскутке материи, пока ее не возвратят и не воссоединят.
Адеодат — мой сын. Демонам тоже известна чародейская сила имен, и этим именем можно призвать меня. Во сне я отдалась разгадыванию загадок, сдержав таким образом слезы.
Пять — священное число последователей Пифагора. Два есть жена, а три — муж, оттого пять — это брак. Число четыре, которое определяет треугольную в гранях пирамиду, простейшую из трехмерных фигур, позволяет размечать пространство, но добавь к четырем лишь один элемент — Единое, которое есть начало всему, и получишь пять. Пространство и божественность: пять — это их величайшая загадка, ибо так определяется иерогамия
[11], соединение божественного и материального, порождающее смертность и течение времени. Пять — это также число сокровенных покоев Пентемиха
[12], в которых, как хорошо известно в нашей синкретической империи Рима в Африке, Юпитер Ахура-Мазда сокрыл семена нового творения, на случай, если Ангра-Майнью уничтожит теперешнее. Пять книг в Торе, пять пальцев на Руке Мириам; пять стихий и пять ран Христовых, из которых проистекают пять рек царства Аида, и пять злых ангелов, стерегущих эти потоки, покуда они наконец не впадут в нижний океан, чтобы вновь вознестись у истока. Богиня сразила пятерых демонов и сотворила из их шкур плащ, отводящий клинки. Пять становятся одним: реки становятся морями, время — Богом. Что лежит под нижним океаном? Быть может, верхний. Быть может, мир замыкается сам на себя, подобно змею Уроборосу.
Если, конечно, верить в такие вещи, чего я стараюсь не делать. Алхимику не пристало верить. Алхимик производит испытанные процедуры и произносит слова, а претензии на всеведение оставляет жрецам и священникам. Им-то нипочем такие странные идеи, как рассеченная на пять частей душа.
Я услышала собственный голос, хотя не открывала рта, и он спрашивал, как можно исцелить раны моего сына.
— Никак, — ответствовал демон. — Это невозможно, но все же произошло, и потому не может быть отменено.
Я произнесла имя, высеченное глубоко в недрах, и камни Эреба поднялись и посыпались на узкие колени и перепончатые лапы, а в укрытой голубыми перьями груди сломались резные кости, так что демон завопил и зашипел. И вновь мой голос прозвучал вне меня и напомнил демону, что Эреб не потерпит лжи.
Тень упала на нас, и демон сжался, завертелся и пропал. Я подняла глаза и увидела огромный силуэт, заслонявший тьму. Он плыл, будто чудовищная рыба, в океане у меня над головой.
Помни имя — Эреб.
А потом, в Карфагене, широкоплечий мужчина, от которого пахло ржавчиной и потом, надел мне на голову мешок и сказал:
— Опля, малышка, давай обойдемся без обидок!
И я проснулась, забывая, и взвыла от чувства утраты.
* * *
Я думаю, похититель приписал мои слезы страху, и мне становится стыдно.
Я не боюсь. Когда с моей головы снимут мешок, я кому-то устрою самую жесткую взбучку за всю его короткую римскую жизнь. Я не симпатичная девица, которую можно утащить посреди ночи под хихиканье и неискренние возражения и жалобы, — и вообще, ни одна женщина не обязана мириться с такой чепуховиной! А мне сорок два года — и я ученый человек, чтоб вам всем провалиться.
