— Так он врач? — спросил я, когда мы пошли дальше, и Энни рассмеялась.
— Он по специальности художник-декоратор. Занялся биотехнологиями, потому что хотел вывести золотую рыбку в цветах своего любимого футбольного клуба. Здесь у нас занимается дизайном и берет на аутсорс всякие экспериментальные проекты.
И все это, видимо, было возможно, хотя я бы и во сне себе такого не представил. Когда же это случилось? Я сказал, что у меня, кажется, шок будущего, и Энни с ухмылкой заметила, что самому термину «шок будущего» уже лет пятьдесят.
— Но Руссо жаловался на нечто подобное в 1778 году.
Я распознал в ее голосе отсутствующую нотку: она говорит эти слова часто, на встречах и пресс-конференциях, отвечая журналистам, когда они спрашивают, не меняется ли мир слишком быстро.
Но все равно: как же так? Все это происходило прямо у меня под носом, а я жил дальше. Жил по собственному решению в прошлом, воображал, что мир не так уж и меняется, «сейчас» вполне похоже на «тогда», да и будущее, скорее всего, окажется таким же. Но, должен вам сказать, оно не будет таким же. Мышиный Парень не остановится на том, что сотворит гигиеничных грызунов. Он выдумает еще что-нибудь. Уже говорят о биолюминесцентных деревьях, которые заменят на улицах фонари, и я представляю себе город, который может вырасти из этой идеи: селение, освещенное мягким лунным светом, а не желтизной натриевых ламп моего времени. Но Мышиный Парень беспокоится о световом загрязнении, говорит Энни, так что не хочет работать над этим проектом. Он нацелился на другое: обдумывает цифровые эмоциональные интерфейсы, призванные улучшить человеческое общение. Представь себе, шепчет она, у тебя отношения с кем-то, и ты вправду чувствуешь радость или страх партнера. Всегда и всюду их ощущаешь, можешь передать близким свою любовь, когда тебя нет рядом. Представь себе переговоры, когда ты точно знаешь, что вот тут можно поторговаться, а здесь коса нашла на камень. Представь суды, где невиновность измеряется графиком.
Вот что создала моя маленькая внучка. Компания именуется «Огненные судьи»: они начертили линии в воздухе и сотворили из них реальность.
Теперь я понял, почему Майкл смеялся, когда я спросил, научит ли меня Энни компьютерному делу. Мне теперь даже немного стыдно за то, что я ее об этом попросил, что вообразил, будто это подходящее применение ее времени и сил. Да, попроси Астатке научить тебя играть «Собачий вальс». Или Эйнштейна — сменить пробки.
Что ж, вот и мой первый урок: современность, которую я пытаюсь понять, почти никак не связана с компьютерами. Точнее, компьютеры — это кости, но кровь и плоть — воображение, амбиции и возможности. Эти дети просто отказываются признавать, что мир в том виде, в каком существует, обладает устойчивой важностью, имеет над нами какую-то власть. Если что-то не так или плохо, нужно исправить, а не терпеть и приспосабливаться. Мое поколение обращалось к философии, искало ценность в страдании, а они обратились к науке и технологии, вправду пытаются сделать что-то для того нищего на улице, для той женщины в инвалидной каталке. Они взялись за дело. Неправда, что им не хватает духовности или глубины. Они просто приберегают их для истинно чудесных вещей, а для всего остального изготавливают инструменты.
Мы добрались до дальней части здания, вошли на территорию, принадлежавшую «Огненным Судьям», и Энни открыла передо мной большие двустворчатые двери.
— Итак, — сказала она, — думаю, вы все гадаете, зачем я собрала вас здесь сегодня.
Ямочки. Внучки с ямочками на щеках. Вот чего надо опасаться в этой жизни.
* * *
Мы шли по залу с очень высоким потолком, между рядами фотографий — цветных и черно-белых. И не только в смысле монохромности: черные и белые люди, снятые на разную пленку. Более того, кроме бесконечной редукции двойственности, здесь оказались представлены все возможные виды и вариации кожи. Настоящая пленка — рядом с каждым щитом спиралями висели негативы — текстура и тон кожи были переданы с разной степенью достоверности и атмосферности. На одной фотографии высокий парень, по виду родом с Гаити, выглядел болезненным и злобным. На другой — казался исполненным тайной жизни. Рядом с ним стояла бледная женщина с французским флагом на плече, представительница ООН, раскрасневшаяся и дерганая на втором снимке, зато исполненная скромной надежды на первом. И по всем рядам — одно и то же: пары, иногда серии снимков разных людей, и всегда на одних лучше смотрелся один тип кожи, а другой казался жутковатым и неестественным. Потом точно так же были показаны улицы, размытые и мягкие, суровые и холодные, теплые и гостеприимные. И так до бесконечности, все черно-белые, немного разные, но на всех снимках — одна и та же сцена в одно и то же время. Разные страны, разные здания. Разные миры.
Я спросил у Энни, что это. Она указала на ближайшую фотографию:
— Обычная целлулоидная пленка была оптимизирована под отображение кожи выходцев из северо-западной Европы. Ее химический состав не предназначался для «цветных», поэтому мы на ней выглядим плохо: либо засвеченные и потные, либо темные и неразборчивые. Помнишь Сидни Пуатье в фильме «Душной южной ночью»? Нет, я понимаю, там по задумке должно быть жарко. Но с него же пот ручьем течет — на него весь свет направили, потому что пленка не видит его кожу. До начала двухтысячных для цветового баланса при обработке по-прежнему ставили белокожих моделей. Цифровые камеры вроде бы всё изменили, но я хотела бы знать насколько. Вдруг там по-прежнему есть предвзятость — в дизайне микропроцессоров или базовых настройках графического ПО.
— И она есть?
Она покачала в воздухе ладонью:
— Возможно. Достоверность цифровой фотографии просто невероятна, к тому же есть доступ к необработанному снимку, так что частично она исчезла. Дисплеи и проекторы — другая история, и фотобумага, и чернила для принтеров. В общем, я тут немножко покопалась и случайно выяснила, что восемь процентов белых мужчин — дальтоники, против всего четырех процентов африканцев и примерно одного процента иннуитов и родственных популяций. Впрочем, меня слегка смущает такое широкое обобщение, учитывая этническое разнообразие во всех популяциях; подозреваю, что это исследование очень предварительное. Речь не только о расе, но и об отношении данного белого мужчины к физическому восприятию цвета.
— А что у женщин?
Она одобрительно посмотрела на меня:
— Да! Именно. Небольшая часть женского населения — тетрахроматы. У них в глазах есть дополнительный рецептор, который теоретически позволяет им видеть цвета, не доступные остальным, но, из-за того, что тетрахроматов мало, в нашем языке нет слов для обозначения этих цветов, даже представления о них. Так что они существуют лишь в чувстве и восприятии, — вздохнула она. — Я не такая. Хотела бы я быть тетрахроматом, а ты? Видеть более широкий спектр, другое измерение?
Я задумался. Нет. Если бы я видел другой набор цветов, пришлось бы пересматривать все, что я пишу. Странная мысль — ведь за последние двадцать лет я не написал ни одной картины.
