«Навсегда» может означать очень многое.
Вода падает.
* * *
Вода — наверное, самый универсальный растворитель, какой вам посчастливится отыскать, и довольно загадочное вещество. Она обладает наибольшей плотностью при температуре на четыре градуса выше точки замерзания, поэтому лед плавает, а не тонет. Проявляет чрезвычайно любопытные свойства в мельчайших своих частицах и является основой органической человеческой жизни. Падение воды — это перкуссия туч, шлифовочный барабан, брызги в лицо. В ней — выживание и вымирание. Первые водопадники — безумные люди, сорвиголовы, искатели острых ощущений — плясали и ныряли в пенных волнах рек там, где они срываются в воздух с отвесных утесов. Прыгали, вертелись, летели, а потом падали и чаще всего — разбивались. А если не разбивались, занимались любовью, удачно женились и богатели милостью воображаемых богов.
Теперь иначе. На языке Протяженности и Исходящих водопадник — гипотетический пришелец из иной вселенной — в теории более старой и испорченной, чем наша. Не обязательно одушевленный — это может быть предмет, который случайно преодолел стену реальности или вывалился из разрыва непрерывности и диффундировал в наш континуум. По одной из гипотез подобные выбросы омолаживают нашу вселенную, а значит, она не одряхлеет так быстро, как мы могли бы ждать. Есть и другая, согласно которой именно прорывы в ткани нашей реальности и делают вселенную настолько нестабильной. В более сложных и маловероятных построениях водопадником может оказаться разум, отправившийся в путь по собственным побуждениям. А может, и нечто среднее, наделенное альтернативным типом сознания — не безжизненное, но и не мыслящее, а что-то иное, как гриб, по сути, не животное, но и не растение. Истинный водопадник — это ресурс — и угроза, которые я не могу сбрасывать со счетов, даже если это литораль какого-то космического водовода. В таком страннике теоретически может скрываться более глубокое понимание реальности, чем мое, а значит, и знание о том, как победить в моей войне, хотя, даже если тамошние жители выбрали стратегию борьбы, им не хватило знания либо решительности, чтобы поглотить нарождающуюся вселенную, потому что иначе они это и сделали бы.
Водопадник может быть чем-то вроде меня, существом, которое ищет выход. В таком случае всегда остается шанс, что моя вселенная может стать для него выходом, что он предложит примерно то же, что и я, в тех же обстоятельствах и выйдет из приготовленного портала, чтобы разрушить нити бытия и восстановить собственное мироздание на месте нашего. В лучшем или худшем случае наша гибель уже замкнута в цикл, и на самом деле я сам войду в нарождающуюся вселенную, чтобы перестроить ее себе на пользу.
В таком случае вполне вероятно, что у меня тут возникнут разногласия с самим собой. Или, наоборот, взаимное понимание.
А может, общение с настоящим водопадником невозможно и даже пробовать бессмысленно, что бы ни казалось. Может, водопадник — если Загрей и вправду нашел его — здесь проездом, пересекает нашу реальность под странным углом, недоступным нашему пониманию, и пытаться логически вывести его мотивы или природу из того, что мы наблюдаем отсюда, это как смотреть на человеческое тело в виде клинического сечения брюшной полости и гадать, где это странное животное прячет мозги. Тут легко превратиться в карго-культ, бесконечно посылать сигналы и послания в почку или селезенку.
А может, находиться в нашей вселенной для него — как оказаться между двумя стеклянными пластинами. Представь, что было бы, если загнуть стекло или комнату вокруг себя так, чтобы оказаться на том же месте. Тебе будет хорошо, а все остальное сломается.
* * *
Если хочу завладеть Чертогом, я должен согласиться совершить четыре убийства. Должен воспользоваться им, чтобы войти в жизни четырех людей на определенном этапе и принести им смерть. Если выражаться старомодно и юридически, мне предлагают принять участие в преступном сговоре с целью покушения на убийство, и ради оговоренной платы я должен пойти и убить банкира, алхимичку, художника и библиотекаршу.
Меня это ничуть не смущает.
Можно было бы оправдать то, что я сделаю, сказав, что это малая жертва, которая позволит спасти неимоверное количество других людей. И это правда. Но меня данное обстоятельство не беспокоит. Мне просто все равно.
Есть анекдот. Наверное, один из лучших анекдотов за всю историю человечества. И не потому, что он смешной — если рассказчику хватит сноровки его хорошо подать, — а потому, что он позволяет хорошо узнать человека. Очень многое можно сказать о нем по тому, как он среагирует на этот анекдот. Наверное, его надо рассказать банкиру, библиотекарше, алхимичке и четвертому. Он так много открывает, что я его сейчас расскажу своему невидимому собеседнику и посмотрю, есть ли ему что сказать по этому поводу.
В общем, так: два пасечника заходят в паб. Чудный сельский паб, где подают отличное пиво. Они давненько не виделись, заказывают по паре пинт и болтают. Когда поговорили о своих женах и детях, о том, что пишут в газетах, и про то, что надо починить в церкви крышу, разговор неизбежно переходит на пчел.
— Моим пчелам туго пришлось зимой, — говорит первый.
— Что стряслось? — спрашивает второй.
— Понимаешь, — рассказывает первый, — я пару ульев потерял. Матки умерли. Грустное дело. Но, с другой стороны, вокруг моего дома выросли чудесные луга, так что мед у остальных потрясающий на вкус.
— Сколько у тебя сейчас пчел? — интересуется его друг.
— Ну, — прикидывает первый пасечник, — у меня, наверное, тысяч двести пятьдесят в одиннадцати ульях. Я в конце января докупил, чтобы покрыть потери. Нервничал, конечно, потому, что не хотел занести болезни. Я даже петицию подписал, чтобы местный совет телефонную вышку передвинул, хоть на самом деле не думаю, что от них есть какой-то вред, и переключился на новый дымарь, а то вдруг старый был слишком жесткий. Фунгицидом сбрызнул, на предмет клещей проверил, все дела. А у тебя как? Сколько у тебя пчел?
— Пара миллионов, наверное, — отвечает тот.
Первый пчеловод даже представить себе не мог, что его друг в таких масштабах работает.
— Пара миллионов?! Вот так так! Сколько же это ульев?
— Да, всего один, знаешь ли, — говорит тот.
Друг совершенно сбит с толку:
— У тебя пара миллионов пчел в одном улье?! Это сумасшествие! Они же там друг друга давят и топчут, наверное!
Второй пасечник пожимает плечами:
— Да, наверное. Но знаешь что? Хрен с ними — это же пчелы.
Так и есть.
Надо сказать, что, хоть мне плевать на метафорических пчел, это не значит, что мне на все плевать. Загрей предлагает мне нечто крупное; следовательно, необычная цена вполне подходящая для такого предмета, и я не хочу слишком поздно выяснить, что Z решил покончить с собой и превратить всю причинно-следственную ткань в свой погребальный костер. Я спрашиваю — почему?
Неприятный вопрос: кишки этого тела, набитые микробами, каждый из которых — Загрей, дрожат и сжимаются.
